Читать книгу "Авиатор - Евгений Водолазкин"

Например, утреннее построение в детсаду – как на зоне или в армии. Полный скорби завтрак. От комков в манной каше тянет вырвать, при порывах сквозняка веет хлоркой из туалета. Сидя над кашей, я тщательно отбираю комки ложкой, но иногда все-таки пропускаю их и запоздало нащупываю языком. Вот тогда-то меня и рвет.

У меня к этим деталям нет любви, да и у кого она будет? А надо ведь, чтобы и их кто-то полюбил и описал, иначе мир останется неполным. Может, меня еще заморозить нужно, чтобы через сто лет я их оценила и предъявила потомкам?

Понедельник [Гейгер]

Пришла бумага о реабилитации Иннокентия.

Сказано, что “за отсутствием состава преступления”. То есть в контрреволюционном заговоре он не состоял и Зарецкого не убивал. Что это так, сомнений и без того ни у кого не было.

Но бумагу все-таки лучше иметь. В такой бюрократической стране, как Россия, нужно всегда быть готовым доказать, что ты не верблюд. В нашем случае всё предельно просто: государство виновато – значит, оно должно в этом расписаться.

Иннокентия эта бумага не тронула. Мне даже показалось, что в его взгляде мелькнуло неудовольствие. Неужели он настолько презирает государство, что не нуждается в реабилитации? Нет, не замечал я в нем такого.

Может, ему кажется, что за все его страдания такая бумажка – это слишком дешево?

Я спросил его:

– Вы признаете за государством право объявлять вас невиновным? Если не признаете – это тоже понятно.

Он пожал плечами.

– Невиновным может объявить только Господь Бог. А что делает государство, не так уж важно.

Ну, это как посмотреть.

Вторник [Иннокентий]

В жизни каждого лазаря наступал момент, когда ему делали укол снотворного и отправляли в заморозку. Укол был последней и тайной милостью к подопытному, и проявлялась она академиком Муромцевым. Высокое начальство полагало, что замораживать следует не только живых, но и бодрствующих. Академик же, справедливо считая сон формой жизни, от этого предписания отступал, и лазари были ему за это благодарны. Как ни крути, в царство абсолютного нуля легче погружаться во сне. Перед уколом лазари нередко припоминали русскую поговорку о том, что сон смерти не помеха. Применительно к целям Муромцева поговорка звучала цинично, но странным образом даже она укрепляла академика в решении колоть снотворное.

Засыпая, я думал о Лазаре. Его судьба была для меня единственной надеждой. Если оказалось возможным воскресить четырехдневного мертвеца, от которого уже исходил смрад, что может быть невозможного в воскрешении замороженного по всем правилам человека? Я понимал, что обретение меня при разморозке живым исключено, но мне не хотелось уходить с чувством отчаяния. Господь воскресил Лазаря через четыре дня. Когда воскресят меня – и воскресят ли? Мне хотелось верить, что – да.

Думая сейчас о моей разморозке, я – ввиду количества ушедших лет – спрашиваю себя: не стала ли она воскрешением целого поколения? Ведь любая деталь, которую я сейчас припоминаю, автоматически становится деталью эпохи. А может быть, дело не в детали, а в целом? Может, как раз для того я воскрешен, чтобы все мы еще раз поняли, что с нами произошло в те страшные годы, когда я жил? Делюсь этим с Настей. А вдруг, говорю, и в самом деле всё это для моих свидетельств было задумано? Я ведь всё видел и всё запомнил. А теперь вот описываю.

Четверг [Настя]

Самочувствие у меня в последние дни полулюкс. Тошнит, ничего делать не хочется – лежала бы не вставая. Но нет, масса разных дел, а главное – Платоше нужно приготовить поесть. Он ведь некапризный, хлебной коркой обойдется, но это-то меня и мобилизует. Он мне говорит:

– Замороженные овощи из рекламы мне уже снятся. Неужели мы на эти деньги не можем нанять домработницу?

Можем. Но только я, например, не хочу, чтобы помимо нас двоих кто-то по квартире шатался, мне проще самой обед приготовить. Да что значит проще – мне очень приятно для него готовить. И нуждается он в этом ох как: Платоша ведь не какой-то там муж с улицы, он особенный, ровесник века. Ухода требует.

Вот я смеюсь, а ведь есть в нем какая-то непрочность. Вчера в ванной поскользнулся и упал. Хорошо, ванна пластиковая, не чугунная, – сильно не ушибся, только меня напугал. Я в один прыжок прилетела, смотрю – он в ванне лежит. Улыбается.

– Ногу, – говорит, – через край ванны переносил, а вторая поехала.

Мама моя! Ногу переносил – да так ведь мог бы старик сказать, а не мужчина в расцвете сил! Которому, правда, все девяносто девять, но это ему как, хм, мужу нисколечки не мешает. Рассказала об этом падении Гейгеру – тот нахмурился. Попросил меня внимательнее за Платошей следить. Уж куда внимательнее…

Да, Гейгер выхлопотал орденоносцу Платонову реабилитацию – говорит, это может быть важно. Удивляется, что так быстро бумага пришла, объясняет это Платошиной известностью. Сам же герой держится индифферентно, что даже немного странно. Я понимаю, что он по большому счету не нуждается ни в чьих реабилитациях, что эта писулька не стоит и тысячной доли его страданий, но ведь и обидного в ней ничего нет. Он же на Гейгера смотрит почти сердито.

Пятница [Иннокентий]

Глупо как-то: завалился я на днях в ванной. С грохотом. Настя прибежала взволнованная, я же сделал вид, что всё в порядке, хотя на самом деле ушибся. Сказал ей, что нога на скользком поехала, а скользкое-то здесь и ни при чем. Нога просто подломилась, и я упал. Самое неприятное, что это уже не в первый раз. На прошлой неделе перебегал дорогу, зацепился ногой за бордюр и чуть не упал. Спустя день пошел за молоком – и тут уж упал на ступеньках магазина.

Это как-то особенно стыдно, когда молодой падает – взмахивая руками, с мгновенным страхом в глазах. Старик еще ничего, а молодой – ох! – даром что сто лет в обед. И все помогают подняться, все сочувствуют – до чего же противно быть в центре внимания! У меня это отвращение, видно, от отца. И ведь как странно: лежа на ступенях магазина, я почему-то о нем подумал, о его безмолвном лежании у Балтийского вокзала.

Меня мои падения начинают беспокоить, да еще бокал этот в Кремле. Не знаю, стоит ли об этом говорить Гейгеру, он и так надо мной трясется, а если расскажу – прощай, спокойная жизнь: обследования, запреты.

Может, мне только кажется, но началось это с тех пор, когда в нашу квартиру вернулась статуэтка Фемиды. Она напоминает мне о моем фиаско в живописи, о горестных событиях, произошедших перед арестом. Не исключаю, что всё дело в психике. Гейгер как раз и говорил мне, что половина заболеваний имеет психическое происхождение. Как, кстати, и выздоровлений. Важно себя правильно настроить. Попробую справиться с этим сам.

[Настя]

У орденоносца новая фантазия. Хочет восстановить тот пробел во времени, который возник после его заморозки. Теперь мы с ним собираем книги и фильмы с тридцатых по восьмидесятые годы. В основном даже фильмы – несмотря на советскую ахинею, которая в них содержится, быт передан точно. И мода: широкие брюки пятидесятых, закатанные рукава рубах. Брюки-“дудочки” и остроносые туфли шестидесятых. Платоша толкает меня в бок: