Читать книгу "Пение птиц в положении лежа - Ирина Дудина"

Прочитала звонко и с ёбнутым видом про Зебру. Высящаяся до небес зебра, стоящая за забором, насвистывающая блюз. Прочитав, подумала, что надо выпустить зебру из-за забора на что-нибудь более контрастное и однотонное.

Пингвин, выслушав, ужасно возмутился, совершенно по-пингвиньи:

— Там люди гибнут! 50 человек утонуло, а ты — о какой-то там зебре. Зачем зебра? Кому она нужна, эта зебра? Гадость какая-то. Эти три «3»!!! Что за бред!

— Ну это же поэзия. Четвёртое измерение. Кайф от слова и звука. Это же чистое искусство. Надо просто расслабиться и пить чистую энергию красоты… Как джаз… Как живопись…

Он вскочил как ужаленный, вскричал:

— Нет! Нет! Нет! Не то! НЕ ТО!!! НЕ-ИН-ТЕ-РЕСНО!!! Поэт должен чувствовать собеседника. Быть интересным ему… А тут какая-то зебра! Чёрт знает что такое!!! Ты мне неинтересна! НЕ ХОЧУ!!! Слишком много информационного шума вокруг, нет, не надо мусорить сознание. Не надо…

И он ушёл, жестикулируя и плюясь, не оглядываясь. Я осталась одна за красным столиком в своих красных штанах со своим пустым пластиковым стаканчиком. Я подумала: «Иди, иди. Убеждай себя, что неинтересно. Ты по гроб жизни будешь вспоминать встречу с шизофреничкой в красных штанах, прокричавшую тебе надрывно стишок о зебре за забором. Ни-ког-да не забудешь. Хотя так неинтересно тебе было!»

О влиянии искусства на душу интеллигентного человека

Мы с другом — математиком, аспирантом университета, юношей начитанным и образованным, знатоком и любителем древней китайской литературы — обошли весь Эрмитаж. Все закоулки — особенно мой любимый третий этаж и отростки, нашпигованные древностями, первого. Голова распухла. Ноги гудели. Я чувствовала себя лучше, чем мой кавалер. Любимое моё лакомство — лакомство глаз. Всё тело своё я любила, и глаза баловать — тоже.

Вышли на улицу молча. Я, поделившаяся с другом лакомством, спросила: «Ну как?» Предвкушала восторги, горячее спасибо за открытие неизведанной досель сладости и кайфа.

Он сказал, чуть картавя по-ленински: «Да-а. Вот бы всё это взорвать!»

О главном вопросе жизни

Лет от семи до семнадцати главным вопросом, затмевавшим всё для меня, покрывающим своим флёром всю вселенную — внутри и снаружи, был вопрос о смерти. Как может быть «Я», для чего? Для чего всё, если есть смерть?

Потом — любовь. Есть ли кто, кроме «Я», достойный любви?

Потом — проблема «Другого». Того, что другие тоже есть. А как жить с ними — непонятно.

Сейчас — творчество. Дать принести плоды вызревшей лозе. Крутишься, вертишься, зарываешь талант в землю. А он всё равно почему-то развивается. Вылезает, выпячивается. Требует материализации. Пепел Клааса какой-то. Вроде — сгорел, а всё равно лезет и стучит в сердце, как в дверь.

И всё время — проблема пола. Как быть, если девочкой «Я» уродился.

Об одноклассниках человека, достигшего высшей власти

Когда Владимир Путин стал президентом, мне начали бурно звонить подруги. «А ты знаешь, что твой Иванов — одноклассник и чуть ли не близкий друг детства Путина?», «А ты знаешь, что Петров — одноклассник Путина? И Милкин Сидоров — тоже?» Выяснилось, что трое знакомых — одноклассники президента.

Мы предались воспоминаниям о том, как пуля пролетела у виска, но не задела. Как линия судьбы шла рядом, но не пересеклась.

Мы тогда работали с Руру уборщицами пляжа. Девичья прихоть. Очередной побег за глотком свободы — из свинцовых вод Финского залива у посёлка Солнечное.

С граблями, под клики белых чаек, в одной упряжи с пожилыми леди в серых отрепьях, мы мерно шелестели мелодичными палочками сухого тростника, занесённого осенними штормами на берег, сгребали его в большие кучи. Вот, оказывается, отчего пляж — «Ласковый». Такой младенчески чистый…

Коварные старушки подсунули нам самый тяжёлый кусок пляжа. Приказали — к следующему утру убрать! Приедут обкомовские чины, проверять песок на ощупь.

Наступила белая светлая ночь. Конь ещё и не валялся. «А, ерунда. Сейчас пойду, мужиков каких-нибудь приведу. Они нам быстро всё сделают». Пошла. Привела. Всё сделали. Оставив след на всю жизнь. Как некие слизняки оставляют неизлечимые полоски на всю длительность жизни зелёного свежего листа на кусте. Забыть можно, лишь когда лист пожухнет и отвалится.

Один был Иванов. Другой Петров. Третий — сын тогдашнего ректора университета.

Они уже выпили. Романтично, с видом на просторы майского свежего залива.

У Иванова было лицо молодого черепа. Ранняя лысина. Смуглый широковатый лоб. Золотистые глаза василиска. Длинные чёрные кудри до плеч позади лысины. Хищный благородный носик донского казака.

Второй — Петров — смесь молодого Никиты Михалкова и митька Шагина в тельняшке. А может, кота Матроскина в той же русской национальной одежде. Большелобый, картавый, омерзительно, запредельно наглый, полосатый. Было видно, что это человек, владеющий запредельной степенью свободы в человеческом стаде обывателей и быдла. Все выглядели как бы четвероногими по сравнению с ним, большим и двуногим.

Третий, Лёша, милый тонкий интеллигент, в пиджаке и чуть ли не при галстуке, но с расстёгнутыми манжетами, был уже в дугу пьян. Но держался на ногах, был романтичен и корректен.

Они терпеливо взяли в руки наши грабли, Алёше досталась лопата, и стали убирать пляж. Иванов аккуратно грёб тростник и замаскировавшиеся под него хабарики, с вкраплением пробок и огрызков. Петров отлынивал, отвлекаясь галантной беседой. Алёша вырывал ямки и закапывал кучки дерьма глубоко в песок. Делал он это, надо отдать ему должное, удивительно интеллигентно, со сметкой рационализатора и изобретателя, проявляя недюжинный глазомер. Периодически он воздевал глаза к прозрачному беззвездному небу: «Бедная мама, если бы ты видела, чем сейчас занимается твой сын!» Или это не он говорил, а Иванов — не помню, но кто-то из них произносил это.

Через пару часов пляж был убран. Мужчины достали портвейняшку и Фауста — так назывался любимая доза Петрова — красное дешёвое вино в крупной чёрной бутылке. Молодые люди зашли в нашу хибарку. Петров уложил как-то своё крупное тело молодого моржа на девичью узкую кроватку моей Руру. Иванов и Алёша присели вежливо у столика.

Наша девичья задача состояла в том, чтобы ложными посулами отвести пьяных мужчин подальше в тёмный лес от нашего светлого гнезда. Мы предложили пойти на дачу к папе Алёши, которая была где-то неподалёку. Они согласились. По дороге сильно липли, воняя портвейновым перегаром. Липли к значимым и незначимым частям тела. Мы их похлопывали, одёргивали, но завлекали дальше, в глубь леса. Вдруг из сумерек белой ночи вышел милиционер во всей амуниции. Сделал под козырёк. «Куда идёте», — спрашивает. Мы, по-девичьи измученные свалившейся на нас обузой, попросили почти по-детски: «Заберите их от нас, пожалуйста!» Призыв был понят буквально. Милиционер что-то передал по рации. На следующем повороте дорожки засверкала и заулюлюкала милицейская машина с клетчатыми окнами для перевозки опасных двуногих. Пьяный Иванов вдруг проявил удивительную прыть. Он метнулся к берёзе, спрятался за неё, стройную, но покачивание за стволом его выдавало, потом, как заяц, запрыгал бешено и скрылся во тьме. Алёша был беззащитен и доступен. Его погрузили и увезли.