Читать книгу "Путешествие мясника. Роман о семейной жизни, мясе и одержимости - Джули Пауэлл"

— Я еще учу танцевать. Вы знаете, что такое танго?

Американская Дама сдержанно улыбается:

— Разумеется знаю. Но танцевать танго я не умею.

— Я вас научу. Позвоните мне. Ладно, Джули?

Я кладу карточку в карман и киваю, хотя точно знаю, что не позвоню.

Домой меня везет молчаливый пожилой таксист в берете, как у gaucho. Всю дорогу я смотрю в окно и, возможно, под влиянием сытного обеда впадаю в приятную меланхолию. Я немного жалею себя, такую одинокую, и наслаждаюсь этой жалостью, которую не портит даже чувство вины: я нисколько не хочу, чтобы Эрик был здесь, со мной. Это не значит, что я по нему не скучаю, но мне определенно больше нравится скучать по мужу, чем быть с ним.

Разумеется, каждый раз, проведя время с другим мужчиной — чаще всего с Д., но не только с ним — я тут же вспоминаю, что люблю своего мужа всем сердцем, внутренностями и спинным мозгом. («Всем, от глазных яблок до кишок», — сказал бы Спайк, а он, хоть и был крашенным перекисью вампиром из культового сериала, в любви-то уж точно разбирался.) Толстые бразильские джентльмены, глуповатые официанты и даже Сантьяго — все они лишь подтверждение того, что Эрик — это что-то совсем другое, исключительное.

Я сознательно употребляю слово «исключительный», а не «особенный», потому что особенным считаешь каждого, кого любишь. И Эрик тоже особенный, потому что у него так часто появляются безумные идеи, которые, если подумать десять минут, кажутся уже не безумными, а блестящими. И потому, что он терпеть не может свои брови (хотя брови у него фантастические) и вообще не представляет себе, насколько он красив; и потому, что он так сильно увлекается такими разными вещами: от идеи объявить Фрэн Дрешер национальным достоянием до попыток разоблачить всемирную сеть музейных мошенников. И Д. тоже кажется мне особенным, потому что он с таким невиданным жаром трахает меня, и дрочит левой рукой, хотя ест правой, и потому что я обожаю его грязные шутки и многозначительную ухмылку, и то, как он заставляет меня смеяться, даже когда нудно рассуждает о каком-нибудь никому не известном режиссере или забытой рок-группе восьмидесятых, и потому что он постоянно носит всего два свитера, и походка у него неторопливая и ровная, будто он не идет, а скользит по рельсам.

Но сейчас я совсем не об этом. Сейчас я говорю об объективной исключительности, очевидной для каждого, у кого есть мозги и сердце. И дело не в том, что Эрик добрее, чище, умнее или тоньше других, — хотя очень часто так оно и есть, — а в том, что он… светится. Я не собираюсь сейчас рассуждать о душе или прочей ботве, но внутри у Эрика и правда горит какой-то свет. Возможно, дело в том, что он живет как будто почти без кожи, ничем не защищаясь, — не как отчаянный сорвиголова, а как нежный и прозрачный росток. Но и это не совсем правильно. Потому что он вовсе не хрупкий и его не надо всеми силами оберегать, хотя он часто вызывает во мне такое желание и оно не приносит нам обоим ничего хорошего. Черт, так в чем же дело? Наверное, в том, что он честный. Не в том идиотском смысле, что всегда говорит правду, никого не обманывает и тому подобное. Просто в нем совсем нет дерьма. Тараканов у него, конечно, хватает, как и у всех, а дерьма нет. В нем есть внутренняя чистота, которой я ужасно горжусь. Горжусь так, будто это моя чистота. Как будто Эрик — это моя суррогатная душа.

Что-то здесь, наверное, не так. Душа ведь должна быть своей собственной. И я могу гордиться ею или стыдиться ее. Но почему-то мне гораздо легче пользоваться душой Эрика.

Может, именно из-за этого я и не хочу, чтобы он был здесь, со мной. Может, какое-то время мне полезно пожить без души. Или если не совсем без души, то так, чтобы она находилась подальше от моего грешного тела. Может, я просто устала нести эту тяжесть.

Уже почти полночь. Водитель слушает по радио репортаж о футбольном матче. Голос комментатора становится все более громким и возбужденным, и в тот момент, когда он срывается на крик, мы как раз проезжаем мимо ярко освещенного кафе. За витринами вдруг что-то взрывается: я слышу дружный рев мужских голосов и вижу скачущие мужские тела.

— Господи, что там случилось?

Водитель улыбается мне в зеркале заднего вида:

— Гол.

* * *

Этим утром встреча назначена у дверей спортзала. Армандо выходит, прижимая к уху мобильный телефон, на ходу посылает мне воздушный поцелуй и машет рукой, приглашая следовать за ним к машине. Это невысокий, энергичный крепыш, совсем не похожий на высокого, худого, слегка меланхоличного Сантьяго. У него широкое загорелое лицо, низкий лоб, щербинка между передними зубами, коротко подстриженные курчавые волосы, напоминающие проволочную мочалку для посуды, и черная щетина, тщательно поддерживаемая в трехдневном состоянии. Армандо — друг Сантьяго. Он выращивает водяных буйволов, и сегодня мы едем посмотреть на его стадо.

Почти всю долгую дорогу на юго-запад Армандо разговаривает по мобильнику и лишь изредка прерывается, чтобы рассказать мне о своем бизнесе и о том, как он мечтает завоевать местный рынок. С Европой у него и так все в порядке: там разбираются в здоровой пище и охотно покупают экологически чистых и нежирных водяных буйволов, а вот аргентинцы любят, чтобы мясо было «помясистее».

За границей города пейзаж быстро становится пустынным: широкие поля с пасущимся на них скотом разделяются грунтовыми дорогами и рядами низкорослых деревьев. Наверное, это и есть пампасы. Такие же пыльные, плоские и бесцветные, как наш Техас. Край скотоводства.

Армандо спрашивает, что именно я хочу увидеть, и я отвечаю: «Все, что у вас есть». Он объясняет, что сейчас мы едем на скотный двор, где содержится одно его стадо. Лето и осень были очень сырыми. Земля у Армандо болотистая, и именно поэтому он решил разводить водяных буйволов. Первым в Аргентине, как он уверяет. Но этот год оказался слишком мокрым даже для этих любящих грязь животных, и, чтобы они набрали нужный вес, их пришлось откармливать в загоне. Проблема в том, что в Европе правила импорта запрещают закупать животных, которых хоть один день откармливали в загоне, и теперь Армандо вынужден продавать своих буйволов в Аргентине, что менее выгодно и надежно. Тем не менее он не унывает и уверен, что все у него получится. Стиль жизни аргентинцев уже меняется, теперь они больше следят за своим здоровьем и происхождением пищи. Армандо напоминает мне Джоша, тоже вечно полного грандиозных планов, которые, как ни странно, иногда осуществляются.

— Вы уже побывали в «La Brigada»?

— Да, я там обедала. Мне очень понравилось!

— Между прочим, там готовят и мясо моих буйволов.

— Правда? Надо будет попробовать. — Это, конечно, вряд ли. Скорее всего, я и в следующий раз не удержусь от соблазна заказать изумительный стрип-стейк.

— А во втором ресторане Сантьяго вы были?

У Сантьяго есть еще небольшой ресторанчик азиатской кухни.

— Нет пока.

— Он тоже покупает у меня буйволов. Очень ароматное получается мясо.