Читать книгу "Эта сладкая голая сволочь - Тамара Кандала"

Здесь, что ни говори, спокойнее.

– Пока здесь, на месте, на них не найдется чашечка чаю с полониевой отдушкой, – ответил на мои мысли Гришка-пересмешник.

Женат Грэг был на очаровательной англичанке, бело-розовой, как зефир, и являлся отцом таких же пухленьких и аппетитных девочек-двойняшек, в которых души не чаял.

К истории, которую я вывалил ему в первый же день, он поначалу отнесся с большой опаской – уж слишком много показалось совпадений. Как из нескольких миллионов женщин во Франции с невероятной точностью напасть на ту единственную, на которую нападать вовсе не предполагалось.

– Вероятности всего две: или черт ворожит, или один из вас – сам черт.

Но по мере перебирания ниточек и деталей, предположений и возможностей он все больше склонялся к тому, что это – немыслимые выкрутасы судьбы, абсолютно невозможное стечение обстоятельств, роковое или счастливое, в зависимости от точки зрения.

– Открой чакру-дырку в башке, – говорил он мне, – и сделай очевидное видимым. Ты увидишь, что, как это говорилось у вас в грузинском анекдоте, понять это невозможно – это можно только запомнить. Такое иногда случается в жизни, хотя бы для того, чтобы опровергнуть все теории вероятности. У жизни своя теория смыслов.

Я же, впадая в полную паранойю, предполагал в этой ситуации месть некоего обиженного божественного существа, имеющего отношение к словесности (например, Талии, покровительницы комедии). Я напридумывал столько пошлых мелодраматических историй для своей кухаркиной писанины, что божественная Дама решила сыграть со мной злую шутку, подбросив жизни сюжетик, который из-за банальности отверг бы самый последний писака.

– Наверное, ты что-то упустил. Какую-нибудь мелочь. Случайность... – размышлял Грэг. – А она об нее споткнулась. Тебе ли не знать, как из-за ничтожнейшего пустяка рушились грандиознейшие операции. Ваш великий Пастернак сказал: «И чем случайней, тем вернее...» Но какая тебе сейчас разница? Исходить нужно из создавшейся ситуации...

– Да?! И куда исходить, интересно? – задавал я скорее риторический вопрос.

– Ты должен задать себе не риторический, а конкретный детский вопрос: любишь, не любишь? Как только ты на него ответишь, все разрешится само собой.

А мне его и задавать-то никакой нужды не было – при первой же букве Н, не говоря уже о Ни или Нин, меня захлестывала тоска и нежность, а в животе ворочалась раскаленная шаровая молния. В то же время на меня нападал паралич, сковывающий волю и движения, я не мог себя заставить сделать простейшую вещь – набрать ее номер телефона. Но ведь и она этого не делала.

– Послушай, – сказал Гриша примерно на третий день наших с ним разговоров и блужданий в окрестных парках. – Я знаю, что тебя тяготит, – ты не представляешь, как ты будешь с ней объясняться. Но, во-первых, у вас будет на это вся оставшаяся жизнь, а во-вторых... ты помнишь о письме Крымова? Оно ведь по-прежнему хранится у меня в сейфе. Вместе с копией приговора к смерти «предателя Родины С. Г. Сорочина» от n-го числа 198... года, за подписью Андропова.

– Что значит «вся оставшаяся жизнь»? А если она вообще не хочет со мной объясняться? Если она думает, что я с самого начала знал, кто она такая? И хочет, чтобы я исчез из ее жизни навсегда, видя во мне олицетворение зла, от которого она бежала, символического палача ее семьи? Хочет избавиться от меня как от напоминания главного ужаса ее жизни? Катастрофы, которая могла навсегда искалечить ее детскую психику. Просто чтобы не сойти с ума, например. Ведь есть от чего. Даже для такого подготовленного зубра, как я, это было ударом под дых, нокаутом. Что же говорить о слабой женщине? Ветеринарке, привыкшей иметь дело со слабыми зверьками. Травмированной страшным ударом девочке, оказавшейся героиней дурной античной трагедии под советским соусом. Влюбившейся в плейбоя, у которого из-под модных джинсов торчат копыта.

– Вот и покажи ей письмо, написанное ее собственным отцом своему «палачу».

Конечно, о письме я помнил. Это, вместе с письмами мамы, было все, что я сохранил. Ну, и еще копию приговора, которую любезно предоставила мне английская разведка. Сохранил, сам не зная, для чего, уползал-то я умирать. И потомства у меня не было. Неисповедимы пути человеческого тщеславия.

В письме Крымова, кстати, не было ничего особенно оправдательного в мой адрес. Там даже не было моего имени. Обращался он ко мне «сынок», прекрасно зная, что так, со всем сарказмом, на который были способны, называли меня другие наши коллеги, подразумевая нашу слишком тесную человеческую близость, в те времена, когда в наших строго иерархических структурах это считалось непрофессиональным. Письмо я, конечно, помнил наизусть. Оно очень короткое, всего страничка.

Там были следующие строки: «Живя в нашей стране, будешь или палачом, или предателем, или узником. А скорее, дураком или скотиной. Но есть и еще один выход – сойти с ума. Стать юродивым. Русскому человеку это очень свойственно...» И следом он процитировал любимого своего Гёте: «Человечество ничего так не боится, как разума. Глупости следовало бы ему бояться, понимай оно, что воистину страшно».

И это я должен был давать читать его дочери?! Использовать в качестве своего оправдания? Доказательства невиновности? Ну уж нет – это, как говорится на новоязе, западло. Не могу я предоставить меня оправдывать никому, и меньше всего – главной жертве.

С другой стороны, я прекрасно понимал, что одной из самых главных натуральных, естественных, а значит, и божественных, свойств homo sapiens, так же, впрочем, как и всего остального в природе, желавшего выжить, было и есть приспособленчество. А стало быть, и мы с Ниной в этой истории должны найти выход, обслуживающий наше будущее потомство, а следовательно, и все человечество.

Господи, у меня в этой ситуации был Гришка, почти мой двойник, в курсе всех моих жизненных перипетий, с ним можно хотя бы проговорить все это вслух. А проговоренное вслух, как известно, наполовину снимает значимость содержимого... содержания...

И мы действительно всю неделю говорили, говорили...

Я заставил его в который раз рассказать о последней встрече с матерью. И он рассказывал, подробно, с деталями, как будто это произошло вчера.

И о Вере мы говорили. И о Мите.

Гриша в тот страшный день вошел в квартиру вместе со мной, и все произошло у него на глазах. Мы хотели всего-навсего уговорить Веру поехать с нами на прием в частную клинику, которую под Лондоном держал его дядя, один из лучших наркологов в Соединенном Королевстве. Мой друг был уверен, что Вера больна. Клинически. Ведь алкоголизм – болезнь, а не порок, особенно алкоголизм женский. У людей меняется психика.

– Ты не можешь себе даже представить, что происходило у нее в голове, – говорил он, – может, она тебя и не узнала вовсе в тот момент.

– Узнала. Я видел, что узнала. И в глазах у нее была не болезнь, а мстительное торжество. «Я тебя победила», – говорил ее взгляд, когда руки отпускали балконные перила.