Читать книгу "Все люди - хорошие - Ирина Волчок"

Подруги помолчали. Конечно, Ираида могла бы попробовать пригласить Наташку к себе. Но! Ни смешная по метражу жилплощадь, ни предстоящий переезд Сергея не являются решающими факторами. Дело в Егоре. Мальчишка влюбился, как… мальчишка, и жить в однокомнатной квартире с матерью, новообретенным отцом и предметом своих чувств? Это, извините, психушкой закончится.

Выход один — попробовать уговорить ее вернуться. Она точно в своем муже уверена? Людмила пообещала обсудить с Владимиром такой вариант и повесила трубку. Все одно к одному, вот и Ираида с ней согласна. Что Владимир просто оживет, если узнает, что Наташка согласна простить и забыть его чудовищную выходку, Людмила не сомневалась. Все упиралось в дядю Колю. Если он разговорил Наташку, придется еще и с ним воевать, доказывать, что в своей семье они сами разберутся, без него.

И вот теперь в такси Людмила не могла напрямую спросить у Наташки, насколько Ордынцев в курсе дела. При таксисте, наверное, смогла бы, но не при сыне.

А Наташку занимали совершенно другие мысли. Что Владимир Иванович признался во всем жене, что попросил прощенья — в это она, конечно, поверила. И даже обрадовалась, что травмировала хозяина не слишком сильно. И что не придется прямо сейчас искать работу, квартиру, думать о том, как жить дальше, — это тоже было очень хорошо. Вот только Николая Георгиевича она больше никогда не увидит. По крайней мере так, чтобы, не скрывая своих чувств, ему обрадоваться. Конечно, он будет приезжать к племяннице. Может, не сразу, может, должно пройти какое-то время. Он так расстроился, когда она сказала «нет». Даже говорил, что дети для него — это не очень важно. Это он погорячился, конечно, как же дети могут быть не важны? И тут она некстати вспомнила, как он целовал ее там, на озере.

Воспоминание оказалось даже более будоражащим, чем сам поцелуй. Она сидела с открытыми глазами — и ничего не видела вокруг. Она опять чувствовала его руки, губы, дыхание, слышала его слова… Людмила что-то спросила, и Наташка пришла в себя. Матери уже отвечал Андрюшка, и она опять стала думать. Больше Николай Георгиевич никогда ее не поцелует. Никогда. Почему она не рассказала ему все толком? Ведь она не знает, как бы он отнесся к ее прошлому. Ну да, жила с Маратиком, но ведь глупо ожидать, что в двадцать три года она окажется невинной барышней. Или не глупо? Господи, но она ведь не хотела, ее же просто никто не спрашивал! И мать… А что, собственно, мать? Многие люди ссорятся с родителями. Тем более, что это не она с мамкой общаться не хочет, это мамка сказала: «Прокляну». И что плохого в том, что она уборщицей работала? Не проституткой же. Не воровала, в тюрьме не сидела. Так жизнь сложилась, нелепо, по-дурацки, и теперь назад уж точно дороги нет. Такие, как Николай Георгиевич, два раза просить не умеют. Он, наверное, сразу ее из головы выкинул, страшненькую необразованную деревенскую девку, которая отказалась… От чего? От чего она отказалась? От любви такого человека, о котором можно только мечтать? От поцелуев, от которых подкашиваются ноги, от прогулок по голому весеннему лесу, своему лесу… От возможности видеть его каждый день, помогать ему, заботиться о нем, знать его рабочие проблемы и сочувствовать ему. Смотреть телевизор по вечерам, обнявшись на неудобном роскошном диване, связать ему теплый белый свитер, завести собаку, лохматую и веселую…

Она даже не попыталась все ему рассказать. Она опять сделала ошибку, и теперь уже ничего нельзя исправить. Надо просто взять себя в руки. Тем более что они уже приехали.

…Владимир боялся почти до обморока. Жене вчера признаться не боялся, и дяди Коли тоже не боялся: прибьет — так прибьет, невелика потеря. Он боялся встретиться с Наташкой. Лицом к лицу. Наваждение, которое мучило его с февраля, прошло. Он был противен сам себе. В какой-то момент ночного разговора он увидел себя как бы со стороны. Причем не только в отношениях с Наташкой, а вообще, за последние десять лет. Увидел — и ужаснулся. Похотливый павиан. А если бы его угораздило очутиться на месте Людмилы? Ждать по ночам, думать, кого она сейчас обнимает. И эта девочка. Ведь она доверилась им, она относилась к ним как к родным. И к нему тоже. Как теперь смотреть ей в глаза?

Наташка вошла в дом вместе с Людмилой, рассеянно улыбнулась ему. Он такого не ожидал. Растерялся, но все равно быстро подошел к ней, сказал, что понимает, насколько виноват, сказал, что просит прощенья. Ему показалось, что она его не слушает. Он хотел взять ее за руку, тут же передумал, представив, как его могут понять. Спросил: сможет ли она относиться к нему как раньше? Наташка подняла голову и спокойно сказала: «Конечно». Владимир совершенно ясно понял, что Наташка думает о другом. Может быть, она вообще не слушала, что он говорил.

Так оно и было.

До вечера все в доме Сокольских вели себя так, как будто в гостиной на столе лежит покойник. Все были словно погружены в себя, говорили тихо и мало, только при необходимости. Владимир не знал, куда деть свое раскаяние. Попробовал помочь на кухне, но только путался под ногами, всем мешал, занимал слишком много места, такой большой, и хоть его никто не гнал, он все же ушел, устроился с ноутбуком в гостиной, снова и снова пытаясь разложить какой-то пасьянс.

Людмила напряженно наблюдала за всеми, искала признаки, хорошие и плохие, загадывала: вот если чайник закипит, пока она до ста досчитает, — то все будет хорошо. Чайник послушно закипал. Ведро закипело бы, пока она считала, — через три вдоха на четвертый. Наташка почти все время молчала, но супруги как-то забыли, что болтушкой она никогда не была, и чего-то напряженно ждали. Сразу после ужина она попросила разрешения идти спать. Сокольские в два голоса торопливо сказали: «Конечно», — и она ушла к себе.

Теперь сдерживаться было не нужно, и Наташка упала на кровать, уткнулась лицом в подушку и заплакала. Плакала и думала: не о чем плакать. Никто же не умер. Просто ей больше незачем жить.

Оказывается, раньше она совсем не сознавала, что значит для нее сама возможность видеть Николая Георгиевича. Ждать: войдет хозяйка и скажет, что сегодня будет дорогой гость. Вдруг вспомнились ромашки, такие неожиданные в марте. Где он их достал только? Или как он пытался дурачить ее в ресторане, говоря, что не умеет танцевать вальс. А ей хватило три такта, чтобы его разоблачить…

Если бы она только могла прямо сейчас пойти к телефону, набрать номер, и когда на другом конце возьмут трубку, сказать: да, да, да, все, что ты хочешь! Но она не могла. Она уже сделала ошибку, которую он никогда не простит.

А ведь он что-то говорил про то, что можно поехать лечиться, куда-то там, к черту на рога. А если бы получилось?

Наташка заплакала еще отчаяннее. Надо привыкать. Привыкла же она, когда сбежала из деревни в город. Она стала вспоминать, как скучала тогда по дому, как без конца мысленно спорила с матерью, как противен ей был Маратик, черт бы его побрал, и как она привыкла. Постепенно. Ничему не радуясь, уговорила себя, что все так живут, что ей еще повезло — все-таки не под забором оказалась…

Ей снилось, что она моет полы. В супермаркете. Крупная светлая плитка под мрамор. На этой плитке любая грязь видна, просто караул. Наверное, специально такую положили, чтобы уборщицы не халтурили. Она и не халтурила, терла изо всех сил, но в поле зрения появлялись все новые и новые сапоги, сапожки, сапожища, и все новые разводы, следы, комья грязи делали плитку все чернее и чернее…