Читать книгу "Записки одной курехи - Мария Ряховская"

Появился из-за угла Юрий Дмитрич с молотком, увидел нас, обнявшихся.

– Прибил вот, дверь скрипела. Здравствуй, Маша.

– Ой, а у меня каждый раз сердце заходилось от этого скрежета и воя… Так грешники в аду взывают к милости Божьей, – разволновалась Капа. – Сорок пять лет на ферме проработала. Какая я старая… Помнишь, Маша, корову я вытаскивала из навоза? Тогда и вышла на пенсию. Но как далеко мне было еще идти дорогой искупления к Господу – теперь стучусь в Его врата. Воровала комбикорм с фермы, пила и ставила самогон, срамные частушки пела, жила как все наши бабы…

Я сходила, взглянула на нашего «Большого дурака». «Ничего себе выкрасили построенную Степкой верандочку в тюремный свинцовый цвет». Заглянула в оконце вагончика: на полке чугунный детский утюжок…

Долго с тоской глядела на разбросанные головешки на месте дома Крёстной. Здесь стояла высокая кровать с металлическими шариками на спинке, куда я забиралась слушать рассказы о кладе, под ней – щелястые грязные, но крепкие еще полы – все дымом в небо.

Дрожал воздух над рубленым сарайчиком, поставленным Степкой над погребом. Я прошла тропкой, стукнула в дверь сарайчика. Мне открыл человек в меховой безрукавке и валенках.

Я не сразу узнала Доцента. Он снял чайник с железной печки, налил мне и себе. Из кармана рюкзака выцарапал тонкую плиточку. Угостил. Американская жвачка.

– В МК тут прочел… – Доцент уронил голову на ладони. – Не топили в Семлевском добычу. Пишут, много других озер было – и ближе к Смоленской дороге, и глубже. Это окружено болотами, не проедешь. Наше Киселевское – тоже болото, но при чем здесь оно? Мы находимся за сотни километров, в другой области! Какое-то безумие накатило на меня тогда… А теперь ничего нету. Зинка к экстрасенсу сбежала.

Доцент показался мне старым. Виски запали, и седые колечки в бороде. Я не стала дожидаться ухи и не решилась сказать, что видела его Зинку. Посидела чуть, и мы простились, полуулыбками винясь друг перед другом – в чем же?..

Отведала я у Капы и Юрия Дмитрича картошки с солеными огурцами и молока с вареньем. Подержала в руках районную газетку с портретом Степки. Он снят молодым, без бороды и коротко стриженным. Поверх пиджака выпущены острые языки рубахи. «Органами внутренних дел разыскивается Потапов Степан Алексеевич 1949 года рождения, обвиняемый во многих преступлениях. Прописан в деревне Жердяи Солнечногорского р-на».

– Наведывались мы как-то к Крёстной, – сказал Юрий Дмитриевич. – Не жить, говорит, захватчице в моем дому. «А дочь, внуки?» – спрашиваю. Отвечает: «С них станет моей квартиры в городе». Два года на Крёстной была парализованная мать, под себя ходила. Крёстная поставила дом на фундамент, покрыла железом. Тридцать лет сестра о ней знать не знала, и с какой стати явилась, захватила? Вот оно по Крёстненькой и вышло. Сегодня померла – назавтра Степка разложил костер в доме… Ее не ослушаешься! Силу имела.

* * *

Мне предстояло долгое выздоровление, в который раз спасало цоевское «Жизнь стоит того, чтобы жить, а любовь стоит того, чтобы ждать».

Первые дни по возвращении из Твери пыталась писать пьесу о фанате – стало невмоготу от чужих исповедей, надоело внимать чужим истинам. По сцене среди артистов ходит Борисов, чешется, курит, поет, завязывает шнурки. Персонажи его не видят, он в другом, выдуманном пространстве. Фанатство – это прежде всего страсть и… тоже творчество. Сколько книг мы с Саней прочли, изучая борисовское творчество, ух! Сколько перерыли, разыскивая источники его «мудрости»! Так что и сами поумнели! Сколько плохих стихов сочинили!

На днях звонила Саня, мы теперь с ней только перезванивались. Рассказывала о Борисове, виденном в «Программе А»:

– Пел «Золотую Орду» и посвятил ее 8-му Марта. Ох и предисловие было! Мне сказали авторитетные люди, а они все знают, что сегодня 8-е Марта. Бедняга! Такие же дурацкие речи говорил в двадцать пять, охмурял падкую на приколы публику семидесятых. Растолстел, зарос, маленькие запухшие глазки, похож на Емельяна Пугачева и на свинью.

И какая же может быть к нему ненависть? Немного нежности из старых запасов. О, скоро же настала Ницца, скоро и коляска понадобится! Глядите, девы, вот пришло время вашего подвижничества, что ж вы?..

Я теперь стала спокойная, хожу в Дворянское собрание, разучиваю танцы прежних времен. Получаю в ноябре пригласительный билет: «Государственный музей А.С. Пушкина и Общество „Российская дворянская молодежь“ имеют честь пригласить Вас на второй сезонный бал в Астафьево. Мы надеемся, что традиция проведения балов в этом красивейшем уголке Подмосковья, связанном с именами Вяземского, Карамзина, будет долгой и счастливой. Бал открывается полонезом. Дамам предлагается быть в длинных вечерних платьях, кавалерам во фраках или костюмах».

Приехали, входим.

Глюки у меня, что ли? Впервые в Астафьеве, а помню эти колонны, зеркала в разных деревянных рамах, овальный зал. Понимаю наконец, что узнаю виденное в детстве в подзорную трубу с бронзовым оком: тогда на лужке перед домом Крёстная показывала мне эскизы дворцового интерьера, – и откуда взяла? – а в небе зеленый жердяйский холм с Борисовым и Левой под свист птичек расходился с белоколонным дворцом…

Было, было. Штандартенфюрер Штирлиц, генерал Жозефан, лорд Байрон, Цветаева, Есенин, Моррисон, Цой и, наконец, Борисов. Эх! Поэзия, как известно, живучая вещь. В какой-нибудь форме она обязательно с тобой – в виде ли безумной старухи… – «генерал Нансути с кирасирами Сен-Жермена и Валанса! Пятый польский корпус Понятовского!..» – или в виде всеобщего спасителя Левы.

Но надо учиться жить в действительности, искать друзей – «сеять очи», есть такое у Хлебникова. То, что было, – наше достояние.

У Сани над шкафчиком висит портрет Борисова с гитарой. Саня ставит кассету с его записью, намазывает губы помадой поярче. Влезает на стул, тянется и оставляет на лакированной борисовской щеке еще один знак прощения.