Читать книгу "Безбожный переулок - Марина Степнова"

Маля тронулась с места и, отъехав метров на триста, припарковалась, сноровисто и четко, прямо у обочины. Огарев и не знал, что она умеет. Ты машину водишь, оказывается? Хотел спросить – но не смог. Это жена звонила? Кивнул, изо всех сил стараясь не зарыдать. Хочешь, я тебя к ней отвезу? Он замотал головой, отрекаясь еще раз – нет, не хочу, и Аня заплакала наконец где-то там, совершенно одна, посреди нигде, в котором оказалась по воле Огарева, и с каждым всхлипом ей, наверно, становилось хоть немножечко, но легче. А может, и не становилось, просто Огарев так хотел.

Ничего, она справится. Справится. Все справляются – и она тоже.

Теперь Огарев понимал – нет, справляются не все. Он – не мог. Прошло всего два года, машина была та же самая, и Москва, и Огарев, и тогдашний холод ничем не отличался от сегодняшней жары, но Мали не было. Не было Мали! Она не сидела рядом, это было вранье. Огарев врал. Он не видел ее больше. Не видел, понимаете? Живой – не видел. Даже во сне. Она не приходила, бог знает почему. Не хотела? Обиделась? Боялась напугать? Может, ее действительно не пускали?

Огарев скорчился от нового приступа боли, вцепился зубами в руку, пытаясь вышибить одну муку другой, но напрасно, зря – внутри все равно лопалось что-то, колотилось, пытаясь выломать тесную реберную клетку, вырваться на свободу. Душа? Демон? Долгожданный сосудистый спазм? Огарев был готов поверить во все что угодно, это была та самая степень отчаяния, которая заставляет взрослых, умных, образованных людей крутить столики, молиться идолам, ходить по знахаркам и колдунам. Что угодно, лишь бы не так больно. Что угодно. Острая фаза горя. Душевный пульпит. Тонкое божественное сверло, неторопливо наматывающее на победитовый кончик все еще живую человеческую душу.

Огарев зажмурился изо всех сил – но вместо Мали снова запрыгали перед глазами черные строчки. Трупное окоченение хорошо выражено во всех исследуемых группах мышц. Кожные покровы бледные, холодные на ощупь, задняя поверхность грудной клетки и поясничная область обильно опачканы темно-красной жидкой кровью. Лицо симметричное. Рот полуоткрыт

Каргер была права. Не надо. Не надо было ему это читать.

И смотреть – тоже не надо.

Мертвая Маля за несколько секунд навсегда вытеснила живую.

Что такое быть профессионалом? Идеально сформированные умения и навыки, полнота информации, скорость принятия решений, опережающая скорость мысли. Инструмент, который спокойно перекладываешь из правой руки – в левую. Шершавый мольберт. Палитра. На ощупь знакомый, продуманный божественный верстак. Пациент только входил в кабинет, а Огарев уже видел, что с ним, – и чуда в этом было не больше, чем в двух рыбах и пяти хлебах. Поднимал глаза – снимок кисты у вас с собой? Слова не вымолвивший человек отшатывался, как от костра, – испуганно, только что не прикрываясь. Но как, доктор, я же… Едва заметная асимметрия лица, миллиметровое смещение глазного яблока, цвет кожных покровов. Запах. Верхнечелюстная гайморовая. Пик карьеры. Всемогущество, равнодушие, усталость. Думаю, в вашем случае прекрасно обойдемся без операции.

Огарев знал всех лучших врачей в городе. Все они знали его. Члены одной секты. Жрецы одного бога. Это была огромная, идеально организованная диспетчерская, сияющая бесперебойная шестерня, попасть в которую мечтал каждый человек. Даже здоровый. Особенно здоровый. Поиск своего врача, отнимающий столько сил, давал в конечном итоге не только результат, но и драгоценное, любых стараний и денег стоившее чувство защищенности. Свой врач, какой бы специальности он ни был, с легкостью перекидывал тебя другому, такому же проверенному. Мы от Ивана Сергеевича Огарева к Татьяне Николаевне Бахмутовой! Мы к Ивану Сергеевичу Огареву от Луценко Константина Ефимовича! Это было как тавро. Знак принадлежности к избранным. Первые ряды привитых, выживших, спасенных. Блатных.

Огарев терпеть их не мог, блатных. Ни один хороший врач не мог, чего уж там. Какие тут сантименты. С блатными было больше возни, они отжирали больше времени, не в пример чаще хамили – наивно принимая внимание врача на свой собственный ничтожный счет. Ерунда. На самом деле блатных лечили точно так же, как обычных, безымянных, из общего несчитаного стада. Теми же препаратами, теми же руками. Просто им уделяли чуть больше времени – выкраивая из времени собственного, личного, неповторимого, своего. Каждая секунда, уделенная блатному, выдиралась из самой настоящей, единственной жизни врача. Это был в прямом смысле слова – недоеденный кусок хлеба. Горбушка, брошенная на скатерть, отодвинутый в сторону суп, ребенок, который уснул, так и не дождавшись сказки на ночь. Женщина, которую ты не успел поцеловать. Мама, с которой так и не удалось поговорить напоследок. Такую страшную жертву можно было приносить только своим. Так что дополнительное внимание, доставшееся пациенту, назвавшему нужный пароль, на самом деле было знаком уважения врачу, который его прислал.

Великое братство. Тайное. Дети Асклепия. Просто дети.

Огаревская записная книжка (мысленная, самая надежная, имена, диагнозы, телефоны, даты он предпочитал по старинке – запоминать) насчитывала десятки врачей всех специальностей. Единственный специалист, к которому он за всю свою практику ни разу никого не послал, была Каргер Галина Леонидовна. Врач судебно-медицинский. Эксперт отдела экспертизы трупов. Образование высшее, стаж работы по специальности 25 лет, врач высшей квалификационной категории.

Красавица – черноволосая, высокопородно, как лошадь, сухопарая. Синие глаза под мрачными широкими бровями. Смуглая кожа. Сама про себя говорила – старая карга. И смеялась одними глазами. И правда была старше Огарева лет на десять – тогда (и сейчас, впрочем) совершенно неважных. Шестой курс. Двадцать пять лет. Судебная медицина. Морг. Когда их привели в первый раз, толкающихся, почти взрослых, смущенных, вышла, очень прямая, очень строгая, взвесила их всех взглядом. И явно осталась недовольна. Предупредила – здесь у меня на столе тоже люди. Просто мертвые. И если кто-то рискнет проявить хоть малейшее неуважение… Так и сказала – рискнет. Посмотрела еще раз, выцепила из толпы Ларочку, беременную, предусмотрительно прижимающую к губам надушенный носовой платок. Уточнила, поведя горбатым, как у борзой, тонким носом, – Escape? Ларочка кивнула. Это вы зря. Хорошие духи. Пожалеете, да поздно. И точно, несчастная Ларочка всю практику с подвывом, как кошка, протошнилась в туалете и всю жизнь потом не могла без спазмов слышать не то что легендарный кельвиновский аромат, даже черную смородину и персики на дух не переносила. Неспешный, не растворимый ни в чем запах смерти.

Сама Каргер не пахла ничем – стерильная, быстрая, деловитая, безупречная в движениях, но под льдистой корочкой – Огарев это чувствовал – было мягкое, горячее, живое. Она нравилась ему очень, по-настоящему, как мало кто нравился прежде и – до самой Мали – потом. Каргер была живая. Смелая. Веселая. Работала в самом аду, в истинной его, непридуманной сердцевине – зарезанные, повешенные, раздавленные, сгоревшие дотла, сгнившие, утонувшие, трупное окоченение, мумифицирование, жировоск. Работа, несовместимая с жизнью. А Каргер не теряла ни чувства юмора, ни здравого смысла, ни прямой спины.