Читать книгу "Невинность - Дин Кунц"

Мы еще какое-то время посидели в палисаднике. Не могу сказать определенно, десять минут или час. Сидели молча, под звездами, которые спускались, пока дом, и леса, и лужайка, связывающие нас с внешним миром, не исчезли за сверкающей вуалью, а вокруг, над головой и со всех сторон, куполом сияли звезды, и под их защитой мы чувствовали себя в полной безопасности.

54

Ранее Гвинет, казалось, наобум поворачивала с улицы на улицу, тогда как на самом деле ехала к заранее намеченной цели. Теперь гнала внедорожник куда более уверенно, всем своим видом показывая, что точно знает, куда направляется.

Город тем временем становился все менее реальным, таял в валящем снегу, не просто кутался в него, а казалось, раздавался в стороны. Небоскребы вокруг нас прочно стояли на привычных местах, но расположенные в соседних кварталах вроде бы отодвинулись еще на квартал. А уж более дальние теряли очертания, светящиеся окна заволакивало туманом, дома напоминали огромные корабли, долго стоявшие на якоре, а теперь медленно отплывающие.

– Чарльза Паладайна признавали и ценили, – внезапно заговорила Гвинет. – Он рисовал, как он сам говорил, «абстрактные абстракции», и хотя иногда заявлял, что картины эти глупые и еще глупее, в художественной среде никто над ним не смеялся. Если на то пошло, критики взахлеб хвалили его, и в двадцать восемь лет у него продавались все выставки, и здесь, и в Нью-Йорке, и в Лондоне. Его эксклюзивно представляла «Галерея Годдарда». Он шел от триумфа к триумфу. В нем видели следующего Джека Поллака, следующего Роберта Раушенберга, следующего Энди Уорхола, слитых в одного современного мастера. Потом Паладайн совершил поступок, поставивший под удар его репутацию. Он перестал рисовать абстрактное и с головой ушел в реалистичные сюжеты с непременным наличием марионеток.

– Черный фрак, черная рубашка, белый галстук, цилиндр, – уточнил я.

– Да, с этой, но и с другими, мужчинами, женщинами, детьми. Картины выглядели экзотично, угрюмые и тревожащие, иногда с несколькими марионетками, иногда только с двумя. Марионетка, о которой ты говоришь, из витрины магазина антикварных игрушек, встречалась чаще всего. Даже на тех картинах, где в центре находились другие марионетки, фрак обязательно виднелся на заднем плане, что-то его прикрывало, или на нем лежала тень, но он обязательно присутствовал. Критиков, которые хвалили абстракции Паладайна, новый поворот в его творчестве привел в замешательство. Они так долго называли его гением, что поначалу не могли набрасываться, как стая волков. Но в их положительных рецензиях восхищение звучало не так явно, а некоторые открыто сокрушались, что он бросил абстрактное.

– Я никогда не понимал абстрактное искусство, – признался я.

– Иногда я думаю, что никто его не понимает, но люди должны притворяться, чтобы не выглядеть неотесанными мужланами. Мой отец любил цитировать критика Пола Джонсона, который однажды назвал работу Джексона Поллака «гениальным линолеумом». Папа крайне не любил марионеточный период в творчестве Паладайна, но говорил, что художник, по крайней мере, создавал на холсте что-то узнаваемое вместо бессмысленных пятен и полос, благодаря которым разбогател.

Она объезжала снегоочиститель, который двигался, по ее разумению, слишком медленно, а с другой стороны уже приближался другой. Гвинет проскочила между ними по центральной полосе, еще не очищенной от снега, и оба водителя осуждающе ей посигналили.

– А если бы рядом оказался коп? – спросил я.

– Его же не оказалось. Короче, Паладайн продавал свои картины с марионетками, но уже по более низким ценам. Пока не убил жену и двоих детей, мальчика десяти и девочку двенадцати лет. На некоторых картинах он изображал марионеток с их лицами. После смерти детей он их обезглавил…

– Не люблю я такие истории.

– У меня они тоже не вызывают улыбку. Обезглавив, Паладайн обезглавил и отрезал конечности жены и детей. Затем пришил головы и руки-ноги обратно, но уже свободно, толстой черной ниткой. Разрисовал лица белым, добавил черные детали, нарисовал на щеках яркие пятна румянца.

…С белыми плащами, мантиями и саванами, вздымающимися со всех сторон, город казался населенным призраками, а не живыми людьми, и все эти призраки наблюдали на нами.

– Он это как-то объяснил? – спросил я. – В суде?

– Ни до суда, ни до сумасшедшего дома дело не дошло. Покончив с семьей, Паладайн разрисовал себе лицо, как было у марионетки, которую ты видел в магазинной витрине. Потом поднялся на крышу своего четырехэтажного дома, прямо здесь, в самом респектабельном районе города, и прыгнул вниз.

Меня передернуло.

– Почему?

– Этого нам никогда не узнать.

– А как это связано с настоящими марионетками?

– Полиция нашла шесть в студии Паладайна, которая находилась в его же доме. Все одинаковые, вроде той, которую ты описал. Он вырезал их сам из чурбаков тиса, изготовил шарнирные соединения и раскрасил. Ты знаешь, что такое тис, Аддисон?

– Нет. В городе я с восьми лет, о деревьях знаю не так чтобы много.

– Тис – кладбищенское дерево, символ скорби и смерти.

– А что случилось с шестью марионетками?

– Их продали коллекционерам. После убийств и самоубийства его картины с марионетками в двадцать раз подскочили в цене – я не говорю «в ценности». Многие поклонники творчества Паладайна больше не захотели держать у себя работы этого периода, но некоторые… энтузиасты хватали все, что поступало на рынок. И все шесть вырезанных вручную марионеток ушли по хорошей цене, когда Эдмунд Годдард выставил их на аукцион.

– Все это произошло до того, как ты родилась.

– Да, до того, как ты приехал в город.

– А потом, когда тебе исполнилось тринадцать, марионетка вдохновила тебя на создание готического облика. Почему?

– Мне случайно попалась ее фотография в журнале.

– Да, но почему ты приняла ее облик?

Гвинет ушла от ответа.

– Как ты и слышал, я через подставных лиц разыскала и выкупила четыре марионетки из шести. Самолично проследила за их сожжением.

– Ты собираешься купить и уничтожить две оставшиеся?

– Я не знаю, где они. И меня это очень тревожит.

– Тревожит… почему?

Мы прибыли к транспортному кругу на площади Вашингтона, в центре которого, на пьедестале, первый президент и легендарный военачальник восседал на коне, с отлитым в бронзе строгим лицом, словно собирался бросить вызов городу, если не миру, огласить свое видение правды, свободы и чести. Три чистяка в больничном белом стояли около памятника, оглядываясь в поисках чего-то своего, ожидая только им ведомого.

Гвинет миновала три четверти круга, прежде чем повернуть в одну из авеню, по радиусам отходящим от площади. Первый проход снегоочистителя отбросил снег с мостовой на припаркованные у тротуара автомобили. И все шло к тому, что к утру они превратятся в череду иглу, уныло застывших вдоль улицы.