Читать книгу "Дневник горничной - Октав Мирбо"

О, дорогое дитя!.. Мы вам найдем хорошее место.

Мы все были их «дорогими детьми».

А в ожидании этого обещанного «хорошего места» всякая из нас была занята какой-нибудь работой сообразно со своими способностями. Одни работали на кухне и по хозяйству, другие — в саду, копали землю, как землекопы… Меня сейчас же приставили к шитью, так как у меня были, по словам сестры Бонифации, гибкие пальцы и изящная наружность. Для начала мне дали починить брюки нашего священника и кальсоны одного капуцина, который в это время проповедовал в часовне… Ах, эти брюки!.. Ах, эти кальсоны!.. Я вас уверяю, что они совсем не были похожи на брюки и кальсоны господина Ксавье! После этого мне дали менее духовную работу, а, наоборот, совсем светскую — шить тонкое и изящное белье, и тогда я снова очутилась в своей сфере… Я принимала участие в приготовлении элегантных свадебных приданых, роскошных приданых для новорожденных, которые богатые дамы-благотворительницы заказывали этому учреждению.

В самом начале моей жизни там после стольких потрясений, несмотря на скверную пищу, на брюки священника, на недостаток свободы, несмотря на то, что чувствовала, как меня здесь эксплуатировали, я наслаждалась окружающей тишиной и покоем… Я старалась не думать, не рассуждать много… Во мне явилось желание молиться. Угрызения совести или, вернее, усталость от моего прежнего поведения вызвали во мне горячее раскаяние… Несколько раз подряд я исповедовалась перед священником, перед тем самым, которому я починяла грязные брюки, что невольно вызывало во мне, несмотря на всю искренность моего благочестия, непочтительные и шаловливые мысли… Этот священник был забавный кругленький розовый человечек с грубоватым голосом и языком, и от него пахло всегда старой овчиной. Он мне задавал странные вопросы и настаивал главным образом на том, какого рода книги надо читать.

Арман Сильвестр?.. Это, вероятно, гадости… Но это не опасно… Только вот чего нельзя читать — нечестивых книг!.. Книг, которые направлены против религии… вот, например, Вольтер… Боже вас сохрани… Этого никогда не читайте… Ни Вольтера — это смертный грех… Ни Ренана, ни Анатоля Франса… Вот что опасно…

А Поль Бурже, мой отец?..

Поль Бурже!.. Он вступает на хорошую дорогу… Я не говорю нет, я не говорю нет… Но его католицизм еще недостаточно искренен, нет еще; во всяком случае он какой-то смешанный у него… Ваш Поль Бурже на меня производит впечатление умывальной чашки… да, умывальной чашки, где мылся бог знает кто и мыли бог знает что и где плавают среди мыльной пены волосы и рядом с ними маслины с Голгофы. Нужно еще подождать… Вот Гюйсманс… он резок… черт возьми, он очень резок… но он правоверный католик…

И еще говорил он мне следующее:

— А вы грешите телесно… это нехорошо, Боже мой!.. Это, конечно, скверно… Но если уже грешить, то уже лучше со своими господами, когда это благочестивые люди… чем грешить одной или с равными себе людьми… Тогда это не такой большой грех… это меньше сердит Господа Бога…

Когда я ему назвала господина Ксавье и его отца, он воскликнул:

— Пожалуйста, без имен… я у вас не спрашиваю имен, не называйте мне никогда имен… я не полицейский… И кроме того, вы назвали мне богатых и уважаемых людей… очень религиозных людей… следовательно, вы во всем виноваты… вы восстаете против нравственности и общества.

Эти смешные разговоры и особенно эти брюки, такие противные, воспоминание о которых не изглаживалось в моей памяти, несмотря на все мои старания, значительно охладили мое религиозное усердие и пыл моего раскаяния. Работа также меня раздражала. И я тосковала по своим прежним занятиям. У меня явилось нетерпеливое желание убежать из этой тюрьмы, вернуться к милым тайнам туалетных комнат и уборных. Я скучала по комодам, полным пахучего белья, по шкафам, где пышно возвышается тафта, где шуршат шелк и бархат, которые так приятно трогать руками… и по ваннам, в которых я душистым мылом обмывала белое тело. А затем разные истории, которые рассказываются на кухне, непредвиденные приключения по вечерам на лестнице и в комнатах!.. Вот что странно: когда я на месте, все эти вещи мне противны; когда я без места, их мне недостает. И устала я также, страшно устала… И надоело мне есть в продолжение недели все одно и то же варенье из испорченного, прокисшего крыжовника, который добрые сестры покупали на рынке в Левалуа. Все, что эти святые женщины могли, они покупали на грязных базарных телегах — и все это было достаточно хорошо для нас…

Что меня окончательно возмутило — это было то очевидное и постепенное бесстыдство, с которым нас эксплуатировали.

Их расчет был простой, и они его почти не скрывали. Они помещали на места только тех девушек, которые не могли быть им лично полезны чем-нибудь. Тех же, от которых они могли иметь хоть какую-нибудь выгоду, они оставляли у себя узницами, эксплуатируя их таланты, силы, наивность. Стоя на высоте христианского милосердия, они нашли средство иметь служанок, работниц, которые им еще платили и у которых они отбирали без всяких угрызений совести, с невообразимым цинизмом их скромные средства, их маленькие сбережения, помимо того, что они зарабатывали на их работе… А расходы шли своим чередом.

Сначала я жаловалась тихо, а потом более резко на то, что они ни разу не позвали меня в залу, где происходили переговоры с нанимателями. Но на все мои жалобы они всегда отвечали, эти святые лицемерки:

— Немножко терпения, дорогое дитя… Мы думаем о вас, дорогое дитя… И мы ищем для вас особенного, исключительного места. Мы знаем, что вам подходит. Но до сих пор еще не представилось ни одного такого места, какого мы хотим для вас, какого вы заслуживаете.

Проходили дни, недели; все еще не находилось хорошего, исключительно хорошего места для меня… А счет мой за содержание у сестер все увеличивался…

Несмотря на то, что в дортуаре, где мы все спали, была надзирательница, там происходили каждую ночь ужасные вещи. Как только надзирательница кончала свой обход и все казалось заснувшим, начинали скользить по комнате белые тени, которые скрывались затем в кроватях за спущенными занавесками… И оттуда слышны были шум заглушённых поцелуев, тихий смех, шепот… О, они не стеснялись, мои товарки… При смутном и дрожащем свете лампы, висевшей посредине потолка в дортуаре, я видела много раз сцены дикого, ужасного разврата…

Благочестивые сестры — эти святые женщины — закрывали глаза, чтобы ничего не видеть, затыкали себе уши, чтобы ничего не слышать… Не желая скандала у себя — так как они принуждены были бы выгнать виновных, — они терпели эти ужасы, делая вид, что ничего не знают…

К счастью, в самое грустное для меня время у меня явилась большая радость: в это заведение поступила одна моя подруга, Клеманс, которую я называла Клэ-Клэ и с которой я когда-то познакомилась на одном месте, на Университетской улице… Клэ-Клэ была очаровательна: вся белокурая, вся розовая… и необыкновенно живая и веселая…

Она смеялась над всем, примирялась со всем, всюду чувствовала себя хорошо. Добрая и преданная по характеру, она любила больше всего оказывать всем услуги. Испорченная до мозга костей, она не была противна своей порочностью, потому что была наивна, весела, непосредственна. Порок к ней шел, как цветы к растению, как вишни к вишневому дереву. Ее милое птичье щебетанье заставило забыть меня на несколько дней мои неприятности, успокоило на время мое возмущение. Так как наши кровати стояли рядом, то мы стали спать вместе со второй же ночи. А затем… может быть, пример окружающих, а может быть, также желание удовлетворить, наконец, любопытство, которое уже давно бродило в моей голове… Это, впрочем, была страсть Клэ-Клэ… с тех пор, как она была развращена 4 года тому назад одной из своих хозяек, женой генерала.