Читать книгу "Романчик. Некоторые подробности мелкой скрипичной техники - Борис Евсеев"

– Я сама о ту пору в экономию фальцфейновскую ехала. Воз пряников везла. Сама правила, сама продавала. Восемнадцать годков ведь всего! В общем, справилась быстро и с прибытком. А экономии тогда были – о-ё-ёй! Громадные были, и народу в них без счету трудилось в поте лица своего. Как полагается трудились! Побалакала я, значит, со всеми, с кем надо, товар продала перекупщику и домой поворотила. Только выехала в степь, гляжу – от скирды к скирде какой-то человек прыг-прыг, прыг-прыг. Потом подождет маленько, как заяц, – и дальше. А сам в черном сертуке, в черных брюках. Ну в мае ты жару нашу знаешь. А он – в черном! Так вот, скачет он от скирды к скирде, а я лошадей остановила, жду. За деньги беспокоюсь. Как бы не отнял. Но заяц этот на меня – ноль внимания, фунт презрения. Только вдруг – р-раз – возле одной скирды и пропал. А я любопытной была – не дай Бог! Хоть и трушу, а потихоньку с облучка слезаю, к скирде босиком шлепаю. Гляжу, а у скирды – Володька, босяк наш Ржавенький! Полулежит, глазки закатил, еле дышит. Я к возу, за водой. Жалко стало сердешного. Подбегаю к нему с водой, а он мертвый. Удар ему от жары случился. Я – давай Бог ноги! Лошадей настегиваю – обратно в экономию, за фельдшером. По дороге попался мне управляющий, я ему все и рассказала. А он мне: «Езжайте, фройлен Олимпиада, до хаты. Мы тут сами все обследуем и устроим».

И сразу послал людей посмотреть, как там и что. Ну а я домой возвернулась. А потом решила на похороны съездить. На третий день, утречком, в четыре часа загружаю молчком арбу кой-каким товаром – и в экономию Фальц-Фейнов. Своим – ни слова. Потом, думаю, расскажу.

Ну приезжаю. На улице возле конторы – пусто. Хоть и семь утра, а все на работе уже. Я воз с товаром бросила (товар тогда оставлять можно было, воровали редко) – и к дому управляющего. Дом одноэтажный, но богатый, не всякого и пускали. Ну меня привратник знал, пропустил. Зыркнул как-то диковато и, ничего не спрашивая, пропустил.

Я ведь нарочно утром приехала. Думала, помочь им надо или чего. Жалела я Володьку сильно. Мать его, Мария Александровна, родственницей здешним помещикам Озеровым была. Ее тоже жалела, что такой Володька неудачный уродился.

Только смотрю – в доме управляющего никого. Как так, думаю! Похороны, а никого? Я в гостиную – мама дорогая! На столе Володька Ржавенький, – ну стало быть, Владимир Ильич Ульянов по-теперешнему, – лежит. Да не в гробу с кистями! В какой-то лохани огромной. Живот аккуратненько распорот, внутрях ничего нет, а все, что вынуто, – в тазу эмалированном шевелится. И вместо кишочек ему, бедолаге, в утробу, какой-то шут гороховый в колпаке и в перчатках солому с опилками пихает.

Я, как стояла, так оземь и грохнулась. Хорошо, в доме управляющего пол земляной был, для прохлады, – не зашиблась.

Только слышу через какое-то время– кричит по-немецки этот самый шут гороховый, этот самый доктор шутейный:

– Вас ист дас? Шнеллер! Шнеллер! Выгоняйт эту дуру вон! Шайзе, шайзе!

Тут слуги набежали, меня на улицу выволокли, а я все никак в себя не приду. Ну отлежалась на возу часок, ладно, думаю, сдам перекупке товар, может, оно и полегчает.

От слухай еще. Правлю я к складам, где разрешено было сделки торговые производить. Правлю, а сама на дом управляющего оглядываюсь, чуть шею не свернула.

Вдруг глядь! Из дверей Володьку Ржавенького под руки выводят. Опять он живой сделался! С тех-то пор его вечно живым – знающие, конечно, люди – и кличут. Может, в шутку. А может, всерьез. Это уж потом только наши подхалюзники подхватили: вечно живой да вечно живой! А настоящего смысла этих слов не знают… Вот я и боюсь, как бы Володька с Мавзолею не выскочил, снова народ по городкам мутить не направился! Народ-то нынче подуспокоился: ни тебе хрущевской дури, ни сталинского страху…

Ну вот. Сертук, стало быть, свой Володичка от соломы отряхает, картавит чего-то без передыху, как жует. А только вижу – дурно ему, ноги заплетаются, сам из себя бледненький, в лице ни кровинки. Тут как глянула я на него внимательней, да как вспомнила, что все его внутренности недавно в тазу шевелились, да как стегану лошадей, как крикну на них: но, но, домой, восвояси!

Ящики пустые с возу падают, солома с плеч Володькиных летит! Сам он тоже, как ветряк, руками махать начал: то ли меня догнать хочет, то ли сил, чтоб на небушко взлететь, набирает. Тут самое страшное и случилось: вырвалось чучело Володечкино и убежало. Ловили его весь день, ловили, а поймать не смогли.

– А потом, Бу, потом?

– Потом – поймали. Как? А так. Ночь была. И сидело себе чучело Володечкино близ скирды, почитай, там, где я его первый раз увидала. Доглядели его дети управляющего – в ночное лошадей они водили – и тихонько к нему подкрались. А чучело как крикнет: «Не подходите, товаищи! У меня евойвер!» Ну, утром его близ скирды и накрыли. И как только до чучела в сертуке дотронулись – так оно снова и умерло. Видят такое дело – отправили чучело тайно пароходом в Херсон. А дальше – малой скоростью через Симбирск в Уфу.

– Далась тебе эта Уфа, Бу-бу. Ты бы хоть для правдоподобия про один Симбирск говорила.

– Не перебивай. В этом рассказе ничего менять нельзя. Сказано Уфа – значит Уфа. Сперва в Симбирск, ну а насовсем – в Уфу. Ну вот. Управляющий наш – до чего аккуратный человек был – даже бумагу о погребении с них стребовал. И пришла такая бумага!

– А дальше-то, дальше, Бу-бу?

– Дальше – управляющий мне так и сказал: «Чучело, фройлен Олимпиада, захоронили. Даже жаль: такое чучело удачное оказалось! Не хуже настоящего человека. Немца-таксидермиста, ну по-простому – чучельника, мы из Харькова для такого случая выписывали. Только вы, фройлен Олимпиада, не слишком-то про этот случай распространяйтесь».

Я и молчала. Да только как поехала в двадцать пятом году в Москву, как увидела портрет Володькин поясной, еще раз в обморок упала. Чуть в Москве твоей, Борюня, навеки не осталась. Увидала на портрете чучело под именем Ленин – и упала. А потом себе думаю: как же, думаю, чучело это управляло всеми нами?! Как?

Вот и смекай теперь: чучело мы все любили, чучелу поклонялись, чучела – пока оно бегало – боялись, чучелом божились. А в Мавзолее, может статься, и совсем другое чучело лежит. А эти твои дураки-ссиденты с чучелом воюют и борются. А чего с им воевать? Забыть его надо, забыть! Да вот не могу. И ты тоже не сможешь…

Ну, как бы там ни было – расплакалась я тогда, в двадцать пятом, и снова пожалела Володьку Ржавенького. Как же, думаю, он на Страшном-то Суде предстанет? В виде кого? В виде чучела или все-таки в виде бывшего правителя? Ума не приложу…

Мне тоже стало жаль человека, так сильно, по рассказам Бу-бу, походившего на вождя революции. И хотя я понимал: это всего лишь предчувствие дальнейшего бальзамирования вождя создало в голове у Бу-бу такой рассказ о мертвом правителе – в рассказ этот почему-то верилось.

Я прочистил горло и глянул на Авика. Я даже начал заранее улыбаться, предчувствуя насмешки остроумного моего приятеля.

Но Авик отчего-то резко нахмурился и сказал: