Читать книгу "Золотой вепрь - Владислав Русанов"

И гороскоп составлять отказался.

Зато всех в очередной раз удивил мальчишка – Халль.

Он заявил, что чувствует амулет. Каким образом – непонятно, да и ощущения свои он затруднялся описать. Как голубь чувствует родную голубятню? Как рыба возвращается из моря нереститься в реку, из которой уплыла мальком? Как опытный воин подставляет меч под вражеский клинок за полмгновения до удара? Просто чувствует, и все. Он и раньше всегда мог найти его в особняке. Это давно, когда отец еще разрешал иногда снимать серебряный медальон.

И в настоящее время амулет движется на север. К реке Еселле.

Нет. Расстояние он оценить не может. Ни в милях, ни в днях пути. Но знает, что барон-убийца удаляется.

Наутро Кулак повел отряд на север. Не рассуждая и не задавая лишних вопросов.

– Если почувствуешь, как что-то меняется, просто догони меня и скажи. Хорошо? – попросил он Халля.

Вот уже третий день они рысили к северной границе Тельбии.

Сцепивший зубы от боли кондотьер – хоть болт извлекли, а рану перевязали, Кулак слишком часто держался за бок и не мог обмануть товарищей, – Пустельга, Белый и Почечуй. Кир, Антоло и Вензольо. Кольцо, Лопата и Витторино. Одиннадцатым – Халль.

Первое время коморник сетовал, что не набралась дюжина. Что за число такое? Одиннадцать. Не делится ни на два, ни на три… Как посты назначать, кашеваров? Пустельга, поигрывая ножом-«яйцерезом», очень убедительно попросила его заткнуться и никому не морочить головы ерундой, когда предстоит столь серьезное и ответственное дело, как поимка и уничтожение котолака. А табалец подумал, что это символично – число людей в отряде не делится. Вернее, если точно следовать законам математики, делится только на единицу и на одиннадцать. Значит, они теперь – одно целое и никакому врагу не разорвать их отряд.

Если бы так было на самом деле…

Вид листвы, облетающей с тополей, всегда навевает мысли о тяжелой и неизлечимой болезни. Ни тебе праздничного багрянца кленов, ни благородного золота берез, ни языков пламени, срывающихся с ясеней. Лишь мрачные и удручающие цвета. От бледно-коричневого, напоминающего гной, заполняющий застарелую рану, до грязно-зеленого, словно трясина опасного болота. Они сыпались и сыпались, заполняя неработающий фонтан посреди университетского двора, грудами скапливались на красно-черных парапетах. Казалось, этот ливень не иссякнет никогда. Листья так и будут падать и падать, пока их горы не сравняются сперва с высоким крыльцом, на которое вели ступени, протертые бесчисленными башмаками студентов, потом со стрельчатыми окнами органного зала, а после и с верхушкой башни факультета астрологии, откуда так удобно наблюдать за звездными светилами и фазами лун.

Высокий дворник упрямо работал метлой посреди двора. Сгребал шуршащее, воняющее сыростью и умершим летом безобразие, собирал в старую тряпку и уносил на широких плечах. Несколько раз ему предлагали не мудрить, а жечь листья прямо тут, в университетском дворе. Старик ничего не отвечал, лишь укоризненно качал головой. Мол, разруха разрухой, а гадить, где живешь, все же не стоит. И продолжал сгребать и уносить мертвую листву.

– А ведь умнейший человек… Профессор. Астролог, каких поискать еще! – Гуран фон Дербинг оторвался от окна, подошел к столу, заваленному бумагами. – Он же может приносить пользу Аксамале!

– Каким образом? – сварливо поинтересовался худенький малорослый старик. Он сидел в малоосвещенном углу, почти полностью погрузившись в глубокое кресло. – Гороскопы составлять?

– Да хоть бы и гороскопы! – воскликнул молодой вельсгундец. – Вы знаете, мэтр Абрельм, как виртуозно он вычисляет аспекты от планет к Асценденту? Трин и секстиль! А фазы Лун? А прохождение Солнца через зодиакальные созвездия? Десценденты, связи домов…

– Довольно… – умоляющим голосом произнес сидящий за столом мужчина лет сорока. Его рыжеватая, недавно отпущенная бородка топорщилась, словно после разгульной ночи, а ладони сжимали виски. – Я же просил вас не шуметь!

– Прошу простить меня, мэтр. – Гуран беспрекословно подчинился, отвесил легкий поклон – излишнего чинопочитания Дольбрайн не любил. – Погорячился.

– А я не погорячился. – Кутающийся в меховой плащ Абрельм сильно напоминал филина. Вернее, не филина, а маленького сычика, грозу мышей и ночных бабочек. – Я считаю, что, если человек может приносить пользу народу, а предпочитает возиться с мусором, он вредит народному делу… Его впору не уговаривать, а к ответу призывать!

– Помилосердствуйте, мэтр! – Дольбрайн поморщился. – Сколько же можно искать врагов среди соотечественников? Мы и так слишком долго преклонялись перед всем иностранным, заморским да западным.

Пожилой мужчина, похожий на отставного военного, оторвал голову от разложенных на маленьком столике пергаментов. Вздохнул.

– Не там врагов ищем, любезнейший мэтр Абрельм, не там…

Волшебник хмыкнул. Он хоть и не отличался особым мастерством во владении Силой или чародейской мощью, но, подобно всем представителям этой братии, всегда был уверен в собственной правоте. И его дребезжащий голосок порой не давал покоя как советникам Дольбрайна по военным и гражданским делам, так и самому мэтру, который вздыхал, но терпел въедливого колдуна.

Вот и на этот раз мэтр Дольбрайн громко вздохнул, сунул закладку в книгу, которую читал перед этим. Обвел взглядом товарищей. Он до сих пор не мог поверить, что стал правителем пусть не всей Аксамалы, но немалой ее части: городок при Университете тонких наук, ремесленные и купеческие кварталы, несколько улиц, примыкающих к Клепсидральной площади, где стояли дома, принадлежавшие молодым и не слишком богатым дворянским родам.

Если бы год назад кто-то сказал мошеннику Берельму по кличке Ловкач, что ему будут подчиняться уважаемые солидные люди, а молодежь станет прислушиваться к каждому произнесенному им слову, он поднял бы болтуна на смех. Но однажды в грозовой летний вечер к нему явился представитель тайного сыска и сделал предложение, от которого Ловкач не смог отказаться.[36]Сыщик хотел, чтобы Берельм сел в тюрьму, там втерся в доверие к вольнодумцам и заговорщикам, задержанным по разным причинам (зачастую надуманным за неимением лучшего), а потом выдал их властям и сыску. Для этого ему нужно было представиться заключенным мэтром Дольбрайном, известным философом и «гигантом мысли», как называли его соратники. Какая судьба постигла самого ученого, автора множества трактатов о взаимоотношениях правящей верхушки с работягами, жрецов с верующими, сыска и армии (служб, созданных для силового управления внутри государства) с гражданским населением, ни Берельм, ни сыщик Мастер не знали.

Попав в тюрьму, Ловкач честно отрабатывал обещание. Объявить его Дольбрайном постарались надзиратели, а ему осталось только изредка произносить с умным видом очевидные фразы, по большей части вытянутые из учения Триединого. Но со временем Берельм-Ловкач начал находить удовольствие в плетении словесной вязи, а живой ум и неплохое образование, полученное в детстве и отрочестве, позволило сделать речи убедительными и интересными для большинства молодых вольнодумцев. Да и «философ», сам того не замечая, проникся им же превозносимыми идеями: о равенстве и братстве, о справедливости и несправедливости, о сословиях, налогообложении, бесплатном образовании, праве на выбор вероисповедания, отношении к расам и нациям, населяющим Сасандру… С каждым днем он говорил все убедительнее и убедительнее, что не могло не сказаться на слушателях. Через месяц его боготворили в городской тюрьме Аксамалы, а на свободе гуляли слухи о великом вожде и учителе, способном дать народу новую цель и идею.