Читать книгу "Принц вечности - Михаил Ахманов"

Вот туда мы и направились, а приехав, захватили большое селение, перебили в нем всех воинов и проломили врата в защитной стене своими топорами. Я сражался плечо к плечу с моим другом, рубил и стрелял, а потом мы ворвались в этот городок как коршуны в голубиную стаю, и кровь в наших жилах кипела, ибо все тут сделалось нашим - и девушки, и скот, и пестрые ткани, и запасы зерна. Выехали мы на площадь в том селенье, и видим: все в страхе и ужасе, все нас боятся, все трепещут. Овцы блеют, быки ревут, женщины плачут, дети мечутся туда и сюда, старики молят о пощаде, а мужчины проклинают своих богов. Но посреди этого шума сидит человек и что-то бормочет; на колене у него лютня, а глаза не видят ничего, ни нас с окровавленными топорами, ни бедствий, что обрушились на соплеменников.

Подскакали мы к нему - разгоряченные, гневные, ведь немало наших встретили смерть у стен того городка. Кто-то вытянул его плетью, но человек лишь дернулся и говорит: "Не мешай! Разве не видишь, я сочиняю сказание! Песню, которую будут петь между Двух Рек, в горах и пустынях, и в станах кочевников! Понимаешь - песню!" "Допоешь ее на пути к Ахраэлю", - сказал мой друг, и снес певцу череп. А я рассмеялся и подобрал для забавы его инструмент…

Амад встряхнул свой мешок, и лютня зазвенела - негромко, тихо и жалобно.

– Минули годы, и я, достигнув возраста балама нашего Ирассы, стал петь, и играть на лютне, и вспоминать тот случай, и думать, какую же песню сгубил мой друг вместе с певцом. И вскоре я понял, что человек еще дороже песни, и тогда бросил топор, рассыпал стрелы, сломал о колено лук и отправился искать те края, где певцов не режут и не убивают… Ну, как говорил я тебе, светлый господин, ищу я справедливое и мудрое племя, не признающее войн, не ведающее рабства… И чтобы прийти чистым к тому народу, дал я клятву не поднимать оружия.

– Даже в защиту жизни своей? - спросил Дженнак.

– Даже в защиту. К чему мне жизнь, если явлюсь я к тем людям в крови, и они меня отринут?

– А если надо будет защитить меня? Меня, которого ты зовешь милостивым господином? Или прекрасную госпожу, что осталась в Сериди?

Такая дилемма привела Амада в ужас. Он побагровел, вцепился в свой орлиный нос и выдохнул со стоном:

– Прости, светлорожденный… Ты спас меня от диких фарантов, приблизил к сердцу своему, позволил насладиться дивным знанием и видом всяческих чудес… Я полюбил тебя, ибо ты справедлив и мудр, и ты не прогневаешься на сказанное мной… Нет, я не подниму оружия, я просто встану между копьем или клинком, нацеленными в твою грудь. Как встал Хрирд, твой верный воин…

Дженнак усмехнулся и обнял его за плечи - неширокие, но крепкие, в буграх плотных мышц.

– У Хрирда был в руках топор, был кистень… Он сражался! Он шел не на смерть, а в бой! Ты же, Амад, ты должен решить… решить для себя… Пусть ты не поднимешь оружия для своей защиты, ни что бы защитить меня или любимую женщину… А ради справедливости? Ради торжества мудрости? Того, что ты ценишь и ищешь?

Сказитель отвел взгляд.

– Не знаю, мой господин… Справедливость и мудрость - это прекрасно, но это идеи… А разве не говорили боги: умный воюет за власть, богатства и земли, и лишь глупец дерется за идеи?

– Смотря какие идеи, друг мой. Идеи странная вещь; они невесомы, как дым над костром, и призрачны, точно мираж в твоей родной пустыне. Идея превосходства одного племени над другим, идея возвеличивания своей веры, идея всемогущества - не просто власти, но власти над всем миром… Опасные идеи! Вот против них и предостерегали боги тех дикарей, к которым пришли он в давние времена, глупцов, еще не различавших, что есть доброе, и что - злое… Но сейчас мы сделались умней и понимаем, что есть другие идеи, и что они не мираж и не дым от сгоревших поленьев. Все чаще они становятся реальностью более ценной, чем власть, чем богатства и земли, равновеликой самой жизни… Так ты готов биться за них?

Амад молчал, опустив глаза и обнимая свой мешок с драгоценным обручем и лютней.

* * *

Как и предсказывал Чааг Чу, рассвет Дня Пчелы путники встретили в море, на таком расстоянии от берегов, что протяжные звуки Утреннего Песнопения доносились к ним слабыми посвистами ветра. Огромный плот, поджидавший их в Боро, неторопливо и величественно плыл на юг, и перед взором Дженнака с одной стороны вставала гигантская, потрясающая разум и чувства горная цепь, а с другой блестел и мерцал океан, где голубые оттенки Сеннама сливались с алыми красками утренней зари. Впрочем, вид на эти морские воды ничем не отличался от подобных же картин, которые можно было лицезреть в Восточном Океане, и воображение Дженнака волновала лишь мысль о том, что за этой беспредельной розово-синей гладью тоже лежат неведомые земли.

Горы давали больше поводов для раздумий. Серые и хмурые, с подошвами, тонувшими в зеленых коврах лесов, они грозили небесам обледеневшими вершинами, словно некое воинство гигантов в серебряных шлемах и темных панцирях, желавших помериться силой с богами. Казалось, они бросают вызов земле и океану, и небу, и лежавшей за ним Великой Пустоте, уверенные в своей несокрушимости и мощи - либо наоборот, выступая их союзниками, показывают человеку его ничтожность и бренность в сравнении с вечностью. Дженнак склонялся ко второй мысли; и, вспомнив о рассказанных Амадом легендах, подумал, что горы, пожалуй, столь же подходящее место для бесед с богами, как и безбрежные пески пустынь.

Вскоре над исполинским хребтом поднялось солнце, священный Глаз Арсолана, и в жарких его лучах ледяные пики засверкали розовым и алым - оттенками, напоминавшими цвет крови светлорожденных. Являлось ли это неким знамением? Приветствием, которое горы посылали человеку, чуть более долговечному, чем все остальные, хоть срок его жизни тоже был неизмеримо крохотным для этих каменных гигантов? Некогда еще непрожитые годы представлялись Дженнаку в виде ступеней огромной лестницы, ведущей на вершину холма, с которой открывался вид на землю и океан, на страны и народы, на прошлое и будущее, но сколь ничтожно малой являлась эта высота рядом с величием гор! Он измерял свою жизнь веками, они - миллионолетиями; и все человеческие проблемы, все стремления и идеи, о которых Дженнак толковал сказителю-бихара, были для них столь же эфемерны, как дым над костром, отпылавшим во времена Пришествия.

С этой мысль Дженнак, вместе со своими людьми, отправился спать в большой хоган в носовой части плота. Рядом, в еще более просторном помещении, устроился Чааг Чу, и для посторонних глаз все выглядело так, будто верный телохранитель-сеннамит стережет покой хозяина. Но, пробудившись после полудня, Дженнак передоверил эту миссию Уртшиге, а сам, вместе с Ирассой и Амадом, отправился осматривать плот.

Он впервые путешествовал на таком плавательном средстве, хотя не раз доводилось ему встречать торговые арсоланские плоты, курсировавшие в водах южного Ринкаса. Но этот плот, называвшийся "Одотори Раа", что значило "Милость богов", являлся боевым, и ни один из купеческих не мог сравниться с ним размерами и быстроходностью. Собственно, "Одотори" был связан из четырех плотов шириною в сто локтей и вдвое больше длины, а значит, расстояние от носовой до кормовой башен равнялось четыремстам шагам. Плоты соединялись цепями и прочными сходнями, но каждый мог плавать и сражаться независимо от соседей, в том случае, если бы какой-то фрагмент сооружения был поврежден штормом или загорелся от зажигательных снарядов неприятеля.