Читать книгу "Супружеская жизнь - Эрве Базен"

— А вот и мой мальчик.

Раз я пришел, значит, я ее мальчик. Раз я вернулся, значит, хочу, чтоб обо мне позаботились, и она тут же берет на себя эти заботы. Тушеная говядина и нежное чувство, совет и пуговица вместо той, что оторвалась, — все это в характерной для мамы атмосфере сдержанного добродушия. Мы завтракаем. На столе зеленая фасоль, я терпеть ее не могу — пусть, ладно! Едим фасоль. После второго ломтя хлеба мама меня останавливает:

— Не ешь столько хлеба, Абель! В твоем возрасте от этого росту не прибавится.

Мариэтт бы сказала: «Смотри, потолстеешь» (килограммы, которые я набираю, словно бы делают не такими весомыми те, что набирает она). Мамина особенность — деликатный подход, требовательность замаскированная. Ей, видимо, известно, чего стоит моя карьера, моя личная жизнь, все то, что продолжает отравлять мне существование. Но она скорей откусит себе язык, чем скажет что-нибудь обидное по адресу моей жены. Ведь я глава семьи. Стало быть, и отвечаю за все перед самим собой. Так же, как и она отвечала перед собой. Читаю в ее глазах какую-то нерешительность. Вдруг мама спрашивает:

— Даноре, ну тот, что выбран в Совет вашего сословия, — это тот самый, которого ты приводил к нам, когда вы были студентами?

Я киваю головой.

— Да, он продвигается, идет вперед, — шепчет она.

В конце обеда мы заговариваем об отце. «Мама твоя прожила в тени своего мужа, — как-то сказал Тио. — Для того времени это было характерно. Но могу заверить тебя, Абель, что жила она в его тени, как дерево в тени птицы». По ее воспоминаниям об этом трудно догадаться. Она выдает себя только, когда говорит о доброте отца.

— Как ты мне напоминаешь его, особенно когда возишься с Никола. Так и вижу перед собой твоего папу. Он тоже никогда не решался дать тебе подзатыльник. К счастью, я была тут.

Да, она была тут, и я ей за это признателен. Она, как никто другой, сумела внушить мне чувство справедливости, столь же необходимое в детстве, как кров и хлеб. Ее укоризна, ее похвала — все это всегда было продумано, заслужено, не зависело от настроения. Как-то раз она неправильно наказала меня, у нее хватило мужества извиниться передо мной, внушив мне этим еще большее уважение к ней. Было время, когда я так считался с ее мнением, что, прежде чем открыть рот и ответить кому-нибудь, я вопрошал ее взглядом. Теперь-то я знаю, что ее подмигивание, означавшее: «да, можешь» или «это хорошо», доставляло и ей самой радость, что она смертельно тоскует оттого, что ей пришлось сложить с себя свои полномочия. И мама знает, что я это знаю. Она спохватывается.

— Я слишком долго тебя опекала, когда стала вдовой. И вдруг неожиданно у нее вырвалось:

— Власть женщин! Нет, я не против, конечно. Но власть одних женщин — это нисколько не лучше, чем власть одних мужчин. Когда отец слишком забирает власть в семье, дети бунтуют; когда слишком сильна власть матери, дети становятся изнеженными.

Достаточно. Может, даже чересчур. Я, конечно, слишком долго во всем полагался на нее, сомнений нет. Но разве это может полностью объяснить, почему я так легко и до такой степени подпал под власть других женщин, в другом женском царстве. Мать скупо улыбается:

— Вы, по крайней мере, растите детей вдвоем! — роняет она, желая придать мне бодрости.

Пройдет недели две, и все пойдет по-старому. Не так уж велика моя свобода. Я был на концерте вместе с Жилем. Заказал себе костюм у Тьерри, и на этот раз цена, фасон, выбор и цвет материала не находились под семейным контролем. Завтракал у Кокро с одной из своих коллег, миниатюрной и милой девицей, которая оставалась в полном неведении о вольности моей фантазии на ее счет, когда плоть грустила из-за отсутствия Мариэтт. Она с таким аппетитом уплетала «зайца по-охотничьи», что я даже на часок вообразил, будто потчую свою любовницу.

Но каждый вечер в запущенном доме тишина становится все более плотной: вещи кажутся окоченевшими, фотографии детей буравят меня настойчивыми взглядами. Я внимательно перечитываю письма, которые мне пишут по два раза в неделю, неизменно «километрические» (Мы дошли до самого Дамгана), «барометрические» (Вчера шел дождь. Надеемся, что завтра будет хорошая погода и теплое море), «фармацевтические» (Все их кремы от солнечных ожогов не стоят выеденного яйца). Я подсчитываю подписи на последней странице. Разглядываю вплетенные в текст старательные рисунки, наклеенные засушенные цветы и среди всего этого — подчеркнутая жирной чертой подпись: Мама (однажды по привычке Мариэтт так расписалась в получении заказного письма). Я тоже всем пишу: каждому и каждой отдельное письмо от папы, даже тем, кто еще и читать не умеет (сладостное бремя, но все же бремя; мы не уступаем в наивности детям, когда, посасывая шариковую ручку, обдумываем, что бы еще им сообщить). Жиль едет в Трините, где у него стоит яхта. Тио приглашен мамулей на виллу, и он уже в поезде, идущем на Ванн. Теперь Киберон меня уже не так пугает. Тесть закроет магазин 31-го, но мы с Эриком не станем его дожидаться, так как Эрик свободен с 29-го.

Эрик уже и думать позабыл, как у нас в дороге произошла авария: вышел из строя шатун, машину подтолкнули к обочине дороги, потом ее тянули на прицепе до самого Орея, а там механик гаража, извиняясь, что у него нет нужных деталей, заявил, что ремонт займет не менее трех дней; нам пришлось тащить на себе к поезду всю свою громоздкую кладь. Эрик был плохим помощником, только ругался да злился, но, когда мы приехали, сразу успокоился, и в этом смысле его брюзжание имело преимущества: оно кончилось быстрей, чем мое затянувшееся надолго дурное настроение. От станции до виллы Гимаршей, невзирая на тяжелый багаж, он бежал не останавливаясь. Я едва за ним поспевал. Я был весь в поту и подыхал от жажды. Когда же мы наконец очутились перед запертым домом, это никак не улучшило моего настроения. Если вас никто не ждет, то какой же смысл давать телеграммы?

— Знаешь, в это время они всегда на пляже, — сказал Эрик, сбрасывая поклажу.

Мы отправляемся по дороге, которая ведет к берегу моря и окаймлена кипарисами, склонившимися на восток. Эрик снял туфли, распустил галстук, расстегнул жилет и топчется на раскаленном песке, жар которого выдерживают лишь несколько кустиков чертополоха:

— Гляди — еще новый дом! Каждый год прибавляется, — указывает он пальцем на какую-то новостройку.

Их семья всегда приезжала в эти места. Тут многое знакомо этому взрослому ребенку, который становится самим собой только во время летнего отдыха и весь год с нетерпением ожидает этой блаженной поры во мраке своего банка. Мы выходим на бульвар, недалеко от холма, на котором метеорологическая будка и над ней поникший темно-зеленый флаг. Бесполезно прислушиваться: грозное гудение буев, которое при малейшем ветерке доносится из глубины Oceano Nox,[24]сейчас затихло. Лазурь вверху, лазурь внизу: две бездны слились воедино, а вдали, на сверкающей и как будто масляной глади, солнце печет остров Бель-Иль. Ближе, под нами, более обыденное зрелище: белая борозда отлива, море отступает от стены укреплений, состоящих из натянутых рядами полотняных тентов; под ними, разомлев от жары, вяло шевелятся нагие тела. Эрик напрягает свою фантазию: