Читать книгу "Поцелуй осени - Ольга Карпович"

— Да, только наоборот, — в смятении выдохнула Лика.

— Боже мой, вот это да! Ну и встреча! — не мог поверить своим глазам Никита. — Но как ты здесь? Откуда? И какая стала… взрослая.

— Да и вы… ты, в общем, ты очень изменился, Никита…

Он потянул ее за руку, заставляя покружиться перед ним.

— Я здесь уже почти два года, — объяснила Лика. — Работаю… Я журналист.

— С ума сойти, никак не могу поверить, — восторженно продолжал Андреевский. — Как будто в прошлое провалился, в восьмидесятые, в Советский Союз. Бррр. — Он передернул плечами.

Затем вдруг, как обычно, стремительно и резко, ухватил Пирса и Лику за руки, потащил их к выходу, приговаривая:

— Друзья мои, это нужно отметить. У меня просто в горле пересохло от такого потрясения. Поехали! Поехали куда-нибудь, посидим!

Пирс, чуть приотстав от спешащего Никиты, задержал Лику в коридоре, спросил вполголоса:

— Ты почему мне не сказала, что знакома с Андреевским? Поставила в глупое положение…

— Господи, Пирс, да я ведь до последнего не знала, как зовут твоего знаменитого хореографа… — пожала плечами Лика.

— Как ты могла этого не знать? Он же мировая звезда! Весь Тайм-сквер увешан афишами с его именем, — наседал Джонсон.

— Представь себе, вот такая я темная и нелюбознательная, — раздраженно отозвалась Лика. — Ладно, потом поговорим, неудобно.

И, вырвав руку из цепких лап спутника, она поспешила по коридору вслед за тонкой и легкой фигурой Никиты.

Эта ночь была бесконечной, сумасшедшей, бешено летящей куда-то в пустоту. Картинки сменяли друг друга с невозможной, невыносимой скоростью. Вот они мчатся по улице к припаркованному на другой стороне длиннохвостому лимузину, отворачиваясь от мигающих со всех сторон вспышек папарацци. Вот автомобиль, лавируя среди других машин, несет их по переливающемуся огнями ночному городу, на полной скорости вписываясь в крутые повороты. Вот грохочет и плюется огнями сцена закрытого ночного клуба, Никита заказывает «Дом Периньон», а Лика заливисто хохочет и тащит его на площадку — танцевать. Вот Пирс, мрачный, насупившийся, отчитывает ее, перекрикивая музыку: — Ты ведешь себя неприлично!

Лика же пьяно огрызается:

— Тебе сегодня дьявольски повезло, Пирс. Ты участвуешь в настоящем загуле а ля рюсс.

Так и несутся всю ночь, из одного модного кабака в другой, все еще почти не сказав друг другу ни слова. Как будто пытаются обогнать в этой бешеной гонке просвистевшие за спиной семнадцать лет. Словно надеются, что, завернув за угол, очутятся вдруг на мокром осеннем бульваре, и фонари задрожат во влажном воздухе, а впереди будет расстилаться вся жизнь, удивительная, непредсказуемая, как первая любовь.

Уже под утро, когда за окном бледнел серый пасмурный рассвет, оказались в каком-то тихом пустом закрытом клубе, что называется, для своих. Пирс, нервно потирая воспаленные бессонные глаза, извинившись, отправился в туалет. Лика, оглушенная наступившей внезапно тишиной, лихо опрокинула в себя стопку ледяного, отдающего можжевельником джина, откинулась на спинку стула, чувствуя, как голову охватывает пьянящая эйфория, требующая немедленных душевных излияний. Кажется, впервые за эту ночь она постаралась повнимательнее вглядеться в лицо Никиты. Осунувшийся, изможденный, издерганный он сидел напротив, теребя пальцами край скатерти, словно и сейчас не мог расслабиться, дать отдых уставшему телу. Еще несколько часов назад, в клубе, Лика видела, как он вдохнул, запив шампанским, солидную дорожку розоватого колумбийского кокаина, на ходу пояснив ей:

— Это лекарство, иначе свалюсь.

Удивительно, почему у него, добившегося мировой известности, отвоевавшего право ставить то, что хочется, такой затравленный взгляд? От чего бежит он, вынужденный вдыхать стимулирующий к жизни порошок, чтобы не упасть замертво? Почему проводит ночи в безумных загулах?

— Никита. — Она потянулась к нему через стол, накрыла ладонью тонкую артистическую руку.

Эти длинные нервные пальцы когда-то виделись ей ночами… Да что там, много-много лет подряд она вспоминала их.

— Никита, скажи мне, ты именно этого хотел?

Уголок его рта нервно дернулся вниз.

— Что ты имеешь в виду? Что, ты считаешь, я лузер?

— Наоборот, — покачала головой Лика. — Мне кажется, у тебя просто сумасшедшая известность. И наверняка теперь ты можешь заказывать музыку, никто уже тебе не указ… Ты добился всего, о чем когда-то мечтал, помнишь?

— Ну, здесь ты заблуждаешься, — усмехнулся он. — Быть совершенно свободным нельзя нигде. Там приходилось считаться с официальной идеологией, здесь — с рентабельностью. Хотя в последние годы, пожалуй, да, я достиг такого положения, что мне прощается небольшое самодурство. Но чем за это заплачено…

Он судорожно сжал ее руку, заговорил быстро, словно заученный текст:

— Приезжаешь сюда, думаешь, что тебя тут ждут с распростертыми объятиями, вознесут на пьедестал, закидают розами. А ни фига! Ты никому тут не сдался, это там ты был интересен — опальная звезда, ниспровергатель устоев. А здесь интересно только то, что приносит деньги, а ты, никому не известный танцор, никаких денег не принесешь. И бьешься, бьешься годами, доказывая, что ты можешь… А тебе предлагают либо заплатить за раскрутку, либо стать любовником пузатого спонсора. Тут так устроен мир, Лика. Там меня пугали этой нелепой статьей, хотя, поверь, я никогда не был педерастом. А здесь то, что я предпочитаю женщин, напротив, оказывалось помехой на пути к успеху. Но, впрочем, ладно, все это этапы большого пути.

Никита немного помолчал, плеснул себе в рюмку джина из бутылки, залпом выпил.

— И вот ты добился всего, доказал, пробил лбом каменную стену. Да, ты получил мировую известность, на твои постановки ломится публика, твое имя звучит на всех языках. И, кажется, это предел всех мечтаний. Но вот смотришь на себя и понимаешь, что тебе за сорок, ты загнан и болен, ты не можешь спать, пока не выжрешь убойную дозу снотворного, и не можешь встать утром с постели, пока не занюхаешь полграмма. И все лучшее, юное, светлое, все безумные идеи, вся та музыка, которая мучила тебя ночами — все это истерлось, износилось, прошло. И страшно бывает остаться наедине с собой, и только и остается, что целыми днями изводить себя и артистов на бесконечных репетициях, а ночами колесить из клуба в клуб, боясь возвращаться домой.

— Никита, а как же твои жена, дети?

— А что дети? Дети меня почти не знают, я никогда не занимался ими. Младший вообще учится в Лондоне, подальше от этого вертепа. И, когда приезжает домой, боится меня как огня. А старший давно свалил из родного дома, не желая иметь ничего общего с папашей-наркоманом. Я не знаю, чем он занимается. По-моему, он какой-то программист.

— Ну а как же жена? Ты же, наверно, любил ее, Никита?

— Ой, моя маленькая Ассоль… Любил, да… И не только ее, а еще тысячу прекрасных женщин, которые встречались мне на пути. Вот только она, одна-единственная, способна была выносить меня все эти годы. Потрясающе стойкая женщина, аж деваться некуда от этой стойкости. Представляешь, всю жизнь плакала, что я — ярмо на ее шее, но почему-то никак не хотела его сбрасывать. Единственная моя… — с каким-то нервным, переходящим в злую истерику смешком произнес Никита.