Читать книгу "Гений, или История любви - Татьяна Веденская"

— Музыка пуста, — попыталась вмешаться Соня.

Ингрид ее не услышала, не поняла.

— Нет, ты ошибаешься. Его музыка — живая. Он… он поет даже во сне, я слышала.

Соня покачала головой. Она не имела в виду музыку Готье. Она не видела большого смысла в том, чтобы положить жизнь на алтарь звуков. Определенно Ингрид думала иначе. В этом и состояла проблема — все люди думали по-разному, и если к словам еще можно было подобрать перевод, то к мыслям невозможно. Настоящий Вавилон.

— Думаешь, до тебя он мне не изменял? О, я знала это. С самого начала знала, что он будет изменять, он не может по-другому. Думаю, возможно, что он в какой-то момент изменял нам обеим. И, честно, я думала, что смогу это пережить. Он мне ничего не обещал, это правда. Но… я не могу видеть, насколько я ему не нужна. После трех лет, что мы провели вместе, он смотрит сквозь меня, как на пустое место. Он бежит к тебе, но я не думаю, что он побежал бы ко мне. Я — как его пес, просто всегда оказываюсь там, где и он. Сажусь к его ногам.

— Это не так.

— Да брось ты! — горько усмехнулась Ингрид. — Все это — ерунда. Что я чувствую, что со мной и даже то, что я жива. Главное, чтобы он продолжал делать свою музыку, чтобы он был счастлив. Ты понимаешь это?

— Нет! — воскликнула Соня.

Она действительно не понимала этого. Как это возможно — то, что Ингрид говорит. Разве музыка может быть главной? Что за Стокгольмский синдром? Почему она не хочет, чтобы его сбросили в пропасть, как в Древней Спарте? Почему защищает своего мучителя, почему благо Готье, его цель, его интерес стали вдруг для нее важнее собственной жизни? Соня слушала, но ей хотелось кричать, ей хотелось заткнуть уши.

— Он выбрал тебя. Я не буду вам мешать! — сказала Ингрид и отпустила Сонину ладонь.

Соне хотелось возразить в ответ, что Готье никого не выбрал, и никакой тут нет большой любви, и уж если на то пошло, она, Соня, уже жалеет, что позвонила Готье. Если бы она знала. Впрочем…

Конечно же, она знала. Не то, что именно этот звонок окажется пусковой кнопкой давно уже заложенной бомбы. Нет, конечно, она просто звонила, чтобы ее забрали из дома. Но она не могла не знать, что привычный мир Ингрид неминуемо рухнет, развалится и будет погребен под правдой. Разве можно было так любить? Разве нельзя было быть осторожнее со своим сердцем, зачем было следовать за человеком, который ценит тебя не выше, чем собственную собаку?

Соня с самого первого дня, как они познакомились, каким-то шестым чувством знала, что рано или поздно разрушит мир Ингрид. Но она не думала, что ей самой станет от этого так больно. Во всех книгах, в фильмах, да и в жизни тоже люди были другими. Они манипулировали, они искали выгоды, они играли чувствами, и никто никого не любил по-настоящему. Ингрид была единственной женщиной на земле, в глазах которой Соня увидела настоящую любовь. И за любовью неминуемо шла смерть.

— Поправляйся. Пожалуйста, — попросила Соня.

Ингрид вздохнула:

— Это был… минутный порыв. Не волнуйся, мне уже лучше. Я… я больше вас не потревожу. Передай ему, что я больше его не потревожу. Я и не хотела. Просто не знала, как мне дальше жить в тот момент. Я не хочу вам мешать, ты поняла? Я ничего больше с собой не сделаю, это была минутная слабость. Глупость. Как-нибудь проживу… не знаю, правда, как. Я не могу без него.

— Нет. — Соня с трудом подавила слезы, в горле стоял комок. — Нет! Лучше плюнь на нас обоих. Просто выкинь нас из головы! Мы этого не стоим!

Ингрид удивленно посмотрела на нее. Потом вдруг усмехнулась:

— Спорим, это самая длинная фраза, которую ты сказала за всю жизнь?

— Да, — улыбнулась сквозь слезы Соня.

— Извините, вы кто? — раздался вдруг голос за ее спиной. Соня обернулась и увидела на пороге палаты красивую моложавую женщину, очень ухоженную, очень печальную и очень изысканную, даже благородную. Рядом с ней стоял седовласый мужчина, одетый дорого и с лоском. Оба они были бледны и с подозрением смотрели на Соню.

— Я… я… — Соня не знала, что сказать. Она раскрыла сумочку, достала оттуда ключи и протянула их матери Ингрид. В том, что это она, можно было не сомневаться.

— Это моя хорошая знакомая, — прошептала Ингрид. — Она привезла ключи от машины.

— Тогда спасибо вам, — пробормотала мама Ингрид, забирая у Сони ключи. — А где она стоит?

— Вот. — Соня протянула бумажку с адресом дома Готье.

— Спасибо. Мы ее заберем. Иня, ты как? — спросила мама, обеспокоенно поправляя одеяло.

Соня постояла еще минуту в дверях, не зная, что делать дальше. Но потом в палату вошла медсестра и принялась что-то делать с капельницами, перевешивать крюки для гипса и попросила, наконец, всех уйти. Родители Ингрид вышли в коридор, и Соня услышала, как они разговаривают о перелете, о том, какие нужно сделать шаги, чтобы доставить Ингрид в Берлин.

— Нельзя оставлять ее в таких ужасающих условиях, — сказала мать Ингрид. Отец возбужденно что-то стал ей отвечать. Соня не хотела им мешать. Она надела пальто, вышла из больницы и присела на лавочку. Зима, начавшаяся по календарю, на деле еще не пришла, и газонная трава все еще виднелась, зеленая и мокрая, среди асфальта и луж. Потом Соня позвонила бабушке.

Глава 17

На том, чтобы восемнадцатилетие Сони праздновалось на концерте, настоял Готье. Соня же считала, что смешно и глупо — стоять на сцене и говорить о ее совершеннолетии. Однако Готье был другого мнения. Конец группы «Сайонара» стал странным образом основной точкой отсчета в карьере самого Готье. «Сайонары» не было — но Готье остался. И он писал, и то, что он писал, теперь достаточно много людей соглашались записывать или крутить в эфире. С момента, как Ингрид и все остальные исчезли из жизни Готье, он написал три песни, и все три записал, играя в одиночку на всех инструментах, если не считать клавиш — на них по-прежнему играла Соня. И она должна была признать, что сделаны записи были вполне хорошо, и песни были неплохие. С сайта Готье, который по-прежнему существовал, — на нем был только изменен главный баннер, — песни закачивались раз в десять интенсивнее.

О распаде группы «Сайонара» тоже много писали. Размещали фотографии Ингрид, пытались теоретизировать по поводу причин ее попытки самоубийства, и это, конечно, не могло не пойти на пользу известности Готье. Красивая, богатая, молодая девушка выпрыгнула из окна — это же настоящий рок-н-ролл! О чем же еще писать? Многие журналисты просто мечтали взять у Ингрид интервью, но найти ее не получалось. Она уехала из страны, и невозможно было установить, в каком состоянии ее здоровье, как она пережила все, что будет делать со своей студией, вернется ли в Россию.

Готье тоже был не слишком доступен. Он имел от природы вздорный, капризный характер и не любил журналистов. Он смеялся над ними, хамил, он нес всякую несусветную чушь и предлагал им поговорить лучше с Элизой — что тоже было насмешкой, ибо все знали, что Элиза предпочитает молчать.