Читать книгу "Станислав Лем – свидетель катастрофы - Вадим Вадимович Волобуев"

Земли, соединив социальную, техническую и психологическую составляющие. Но его роман пока существовал только на польском и немецком языках[423]. Возможно, экранизация позволила бы «Магелланову облаку» выдвинуться на первый план, но пока немцы возились лишь с «Астронавтами». В связи с этим Лем опять ездил в Восточный Берлин и вернулся оттуда обозленным. «<…> Утверждает, что процесс советизации, по крайней мере в материальной области, достиг там с прошлого года огромных успехов, – записал в июле 1957 года Щепаньский. – Дефицит всего: сахара, соли, фруктов. Промтовары дрянные и уродливые, да и их не хватает. Люди плохо одеты и почти так же неприветливы, как у нас»[424]. А в конце года Лем рассказал Щепаньскому о неприятностях Тёплица, который получил стипендию Рокфеллера и вынужден был объясняться с Министерством школьного образования, где его уговаривали отказаться от стипендии, угрожая не выдать загранпаспорт[425].

Щепаньский наверняка не без удовольствия наблюдал за идейной эволюцией своего приятеля, который из пламенного коммуниста превращался в антисоветчика. Дело дошло до того, что в конце декабря 1957 года закоренелый атеист Лем принял участие в колядках, причем компанию ему, наряду со Щепаньским, составили главный редактор «Тыгодника повшехного» Ежи Турович и ксёндз Кароль Войтыла, который, как и Щепаньский, регулярно публиковался на страницах католического еженедельника[426]. Поистине Туровичу можно было позавидовать – такого авторского коллектива не было ни у кого на планете: будущий всемирно известный писатель, будущий римский папа и будущий премьер-министр (Тадеуш Мазовецкий, который в 1955 году перешел из ПАКСа в «Знак»). Это не говоря о людях, хорошо известных внутри страны, – например, о том же Щепаньском, будущем главе Союза польских литераторов.

В вышедших летом «Диалогах» имеется открытый выпад против социалистического строя, хотя и критики капитализма там хватает. Этот выпад содержится в седьмом диалоге, который Лем написал в разгар потрясений 1956 года: «Централизация из-за чрезмерной концентрации обратных связей не только блокирует информацию, но и удлиняет ее путь. Вместо коротких обращений спроса и предложения в этой системе наблюдаются иерархически нагроможденные „пункты переключения“. В результате удлинения пути информации возникает запаздывание от импульса к реакции. В социалистической модели наиболее существенным является запаздывание, вызванное увеличением периода обратных связей (периферия – центр – периферия). Если запаздывание реакции в ответ на импульс того же порядка, что и промежутки времени, в которые этот импульс действует, тогда само это запаздывание становится существенным параметром системы, то есть начинает активно влиять на происходящие в системе процессы…»[427] Была и прямая критика марксизма, что в те времена квалифицировалось как ревизия (искажение) официальной доктрины и могло навлечь на виновника разнообразные кары: «<…> Маркс в капитализме XIX века открыл закон обнищания пролетариата, с одной стороны, и накопления капитала, с другой. Этот закон имел линейный характер и должен был привести после серии усиливающихся кризисов – то есть после все более бурных экономических обвалов, все сильнее разрушающих структуру системы, – к ее окончательному краху. Однако линейный характер он имел только в конкретный промежуток времени – впоследствии, благодаря определенным мероприятиям, произошло изменение этого закона»[428]. А вот пример критики капитализма: «Самопроизвольная осцилляция в пределах нейронных сетей организма – явление ненормальное, патологическое, вызванное внутренним заболеванием или вредными импульсами извне. Система же капитализма склонна к самопроизвольной осцилляции, это, можно сказать, ее нормальное состояние…»[429] Там же Лем сделал знаменитое пророчество, которое он вообще-то заимствовал у Винера, а тот, по всей видимости, просто экстраполировал ситуацию промышленного переворота в Англии с ее луддитами на современную действительность: «<…> Реальной опасностью является совершающаяся на наших глазах вторая промышленная революция, то есть массовая автоматизация производственных процессов. Эта автоматизация обычно приводит к снижению цен готовой продукции, потому что автоматы производят быстрее и дешевле, чем человек <…> Однако массовая автоматизация может привести к массовой безработице и, как следствие, к стремительному падению общественной покупательной способности»[430]. Лем, кроме того, прямым текстом написал, что силовое подавление общественного недовольства свойственно именно капиталистической системе и называется фашизацией: «<…> Для стабилизации общей сети приносятся в жертву свобода личности, творческие способности отдельных представителей. Как известно, такое поведение, то есть применение силы, превращает людей – этих мыслящих и самостоятельных индивидуумов, эти нейронные сети – в предметы, в механические элементы, инертные по отношению к внешним событиям, а это самая серьезная катастрофа, какая может произойти с системой сетевого типа. На практике действия, имеющие целью стабилизацию капиталистической системы с помощью силы, не представляются обществу открыто, эта реальная цель обычно прикрывается разного рода видимостью. Такие действия позволяет осуществить соответствующая метафизическая доктрина, обосновывающая процессы, происходящие в системе. Цель доктрины может быть одна: внутренняя экспансия в связи с якобы недостатком каких-нибудь ресурсов (например, „жизненного пространства“), их может быть больше (доктрины, основанные на дискриминации, сегрегации членов общества на „лучших“ и „худших“ и т. д.), также разнообразной может быть аргументация – от научной вплоть до крайне иррациональной (государство как мистическая связь земли и крови), – однако эти рассуждения и действия всегда имеют целью такое оправдание принятых мер, какое позволит гражданам психически адаптироваться к принудительному, навязанному положению»[431]. Даже удивительно: можно подумать, будто Лем, атакуя капитализм, не имел перед глазами точно такого же подавления общественного недовольства в Берлине, Познани или в социалистической Венгрии и точно такой же дискриминации «лишенцев» и «членов семей врагов народа» в сталинском СССР или католиков в Польше. Очевидно, Лем прекрасно все понимал (о чем свидетельствуют его слова о советизации ГДР), но написать это открыто не мог, вот и замаскировал свои рассуждения словами о фашизации капиталистической системы.

Самое невероятное в этой книге – что она вышла. Какова была инерция польской оттепели, если даже после майского пленума 1957 года, где из уст первого лица прозвучали обвинения в адрес отступников от марксизма, в стране могла публиковаться полемика с Марксом! Причина здесь вовсе не в популярности Лема – цензура затыкала рты куда более весомым авторам, чем он. Просто Лем успел вскочить на подножку уходящего поезда. Крамольный седьмой диалог не выглядел чем-то выдающимся на фоне оттепельной публицистики. Например, Колаковский в декабре 1956 года написал: «В наши дни стало ясно, что многие мысли Маркса, прежде всего в сфере предвидений дальнейшего хода истории, не выдержали <…> безжалостного испытания жизнью и сохранили, подобно утопиям, ценность скорее морального стимула, чем научной теории»[432]. Партийный социолог Ежи Шацкий в начале 1957 года вдруг выдал, что причина кризиса марксизма кроется в нежелании ученых-марксистов признавать его одним из многих направлений науки, а стало