Читать книгу "Интендант третьего ранга - Анатолий Дроздов"

Соня стояла у койки, словно пытаясь заслонить ее спиной. В глазах ее плескался испуг. Крайнев машинально сделал шаг в сторону и увидел накрытого одеялом человека. Он тоже заметил гостя. Приподнялся. Некоторое время мужчины молча разглядывали друг друга. Незнакомец был худ, можно сказать, истощен, щеки и кончик носа, обожженные морозом, почернели, но даже такой (Крайнев признал это с горечью) он был красив. Какой-то диковатой, восточной красотой. Затянувшееся молчание нарушила Соня.

— Это мой муж, Яков Гольдберг, — сказала она робко.

Крайнев потянул карабин с плеча.

— Нет! — закричала Соня, раскидывая руки в стороны.

— Тихо, Сонечка!

Гольдберг спустил ноги на пол. Он был в подштанниках (Крайнев со злостью распознал свою запасную пару.)

— Соня почему-то решила, что вы меня непременно убьете, — пояснил, ковыляя к столу. Здесь он сел на свободный стул. — Я уверял, что такого не может быть, но она не верит. Ничего, что я только в белье? У меня нет другой одежды.

Крайнев кивнул и поставил карабин под вешалку.

— Нам надо поговорить, Соня! — сказал Гольдберг. — По-мужски.

Соня мгновение помедлила, но вышла. Проходя мимо вешалки, ловко забрала карабин.

— Всегда была трусихой! — заметил Гольдберг.

Крайнев расстегнул шинель и уселся напротив. Достал из кармана трубку и пачку табаку. Гольдберг жадно смотрел, как он набивает трубку. Крайнев нашарил в кармане обрывок немецкой газеты, бросил на стол. Гольдберг, не ожидая дополнительного приглашения, ловко скрутил цигарку и прикурил от керосиновой лампы. Крайнев воспользовался спичками. Некоторое время они молча курили, пуская дым к потолку. Цигарка Гольдберга кончилась первой. Он с сожалением примял огонек пальцами и положил окурок на стол.

— Хороший табак! Немецкий?

— Голландский.

Гольдберг завистливо вздохнул.

— Плен? — спросил Крайнев.

Гольдберг кивнул.

— Как уцелел?

— Выдал себя за грека.

— Поверили?

— Повезло. В институтском общежитии жил с Костей, греком из Одессы. Хороший парень, дружили. Научил меня болтать по-гречески. Не так чтоб в совершенстве, но объясниться мог. В плену нас построили, стали выводить «комиссаров» и евреев. Ко мне подошли. Говорю: «Грек!» Смотрят волком. «Юден? Папирен?» Какие у меня документы? Свои-то выбросил. Думал: «Все!» Вдруг подходит офицер и — по-гречески. Воевал он там… Разговариваем, он улыбается. Видно, приятно вспомнить. Говорит мне: «Повернись боком!» Встал. Он тычет пальцем: «Греческий профиль! Нихт юден!» Стал я Павлиади Константином Дмитриевичем, военврачом третьего ранга, родом из Одессы…

— Дальше! — потребовал Крайнев.

— Загнали за проволоку. Пустое место, ни еды, ни воды. Голыми руками рыли норы, как звери. Первыми умерли раненые, потом пришла очередь здоровых… Ваши бойцы пережили, знаете. Все б передохли, если б не понадобилось чинить мост, взорвали его наши перед отступлением. Погнали на работы, а рабочую скотину принято кормить, — Гольдберг усмехнулся уголками губ. — Хотя какой там корм! Баланда из брюквы. Женщины нас спасли, простые деревенские бабы… Каждое утро у моста с узелочками. Немцы на них и кричали, и били, и даже в воздух стреляли — все равно! Охранникам надоело, перестали. А бабы кто картошки, кто хлеба, кто яичко вареное, — голос Гольдберга вдруг дрогнул. — А ведь сами не сытые и дети у них! Я там поклялся: выживу, приеду в те места и буду лечить этих баб, детей их до скончания века!..

— Дальше!

— Погоди! — Гольдберг оторвал от куска газеты клочок, не спрашивая, отсыпал табака из пачки Крайнева и свернул вторую цигарку. Прикурил от лампы. — Непросто это. Лучше с самого начала.

— Давай! — согласился Крайнев.

— Соня тебе рассказывала… Не был я в институте бабником! В том смысле, что не бегал за ними. Они бегали. Папа с мамой мои постарались, рожа красивая, девки и млели. А мне что? Возьмут за ручку, отведут в комнатку, напоят-накормят, постельку расстелют… Зачем отказываться? Некоторые потом в деканат жаловались: не женится! Вызывают: «Обещал?» «Нет!» — отвечаю. Они — к ней: «Обещал?» — «Нет, но я думала…» Мне выговор по профсоюзной линии — учись дальше! Был бы комсомольцем, исключили б и выгнали. Что взять с несознательного?..

Соню я на последнем курсе заметил. И сгорел. Не потому, что красивая, красивых хватало, вдруг как ударило: «Моя!» Начал ухаживать — фыркает! Репутация у меня среди девушек к тому времени была хуже некуда. Отворачивается, а меня еще больше к ней тянет… Чего только не делал: клялся, что никакой другой для меня не существует, уговаривал, на коленях стоя… Поверила. Но чтоб до свадьбы… Думать не моги! Я и не настаивал. Рад был, что согласилась…

Гольдберг зло бросил цигарку на пол.

— Свинья грязи найдет! Все было хорошо, да потянуло на сторону. Привык с женщинами, не мог воздерживаться. Подцепил какую-то б… на улице, в институте искать боялся, она и наградила триппером. Две недели до свадьбы, отложить никак нельзя — конец любви, а у меня с конца капает. Жених, мать его… В больницу не пошел, боялся выплывет, лечился сам. Промывал, порошки пил — помогло. То есть клинические проявления исчезли. Но я же врач и знаю: надо выдержать срок, чтоб удостовериться в полном выздоровлении, иначе заразишь партнера. Как я мог Соню?! Мою Сонечку… Тут свадьба, первая брачная ночь. Легли с ней, вижу — ждет, а я не могу… — Гольдберг сжал кулаки. — Обещал, в любви клялся, а сам… Придумал: нервы! Вижу: не верит! «Ладно, — решил, — через неделю излечение подтвердится, поправим!» А через неделю — повестка из военкомата! Армия, госпиталь, плен… — Гольдберг вздохнул. — Мост отремонтировали, вернули нас в лагерь подыхать. Тут и случились вербовщики. Не хотите, мол, послужить Третьему рейху в охранной роте? Большевики бегут, война скоро закончится, пора думать о себе. Немцы — культурная нация, хорошее питание, одежда, теплые казармы. Многие подписались, в том числе и я…

— Присягу фюреру давал? — спросил Крайнев.

— Давал. Твои тоже давали.

— Моим я велел, а тебе кто?

— Сам. Жить хотелось.

— Дальше!

— Кормили и вправду сносно, одели, обули. Только из казармы — ни шагу, увольнение редкость, да и то в сопровождении немца. В остальное время стой на вышке или у ворот, охраняй станцию. Я, правда, не охранял, врач все-таки. Немцы русских лечить не хотели, взяли меня. Народ в роте собрался разный, сволочи много. В глаза меня «жидом» звали, в бане приглядывались, не обрезан ли, — Гольдберг опять усмехнулся уголками губ. — К счастью, отец у меня атеист, врач, мама и вовсе русская, крестила меня в младенчестве. Я не знал. Мать призналась, как в армию шел. Крестик дала, я его в карман сунул да потерял где-то. Не верил. Хоть не комсомолец, но атеист. На собраниях говорил: «Бога нет!», хоть за язык не тянули. Вспомнил мне Господь те слова…

Стало мне ясно: в роте не заживусь. Найдется рьяный, стукнет немцам, те долго разбираться не станут… Что делать? Бежать? Станция в черте города, везде охрана, патрули. Некоторые пробовали. Ловили и расстреливали перед строем. Случай подвернулся — съездить в округ за лекарствами. Этим занимался немец-врач из местного гарнизона, но он проштрафился и загремел на фронт. Послали меня. Дали немца в провожатые. Лекарства мы получили, но возвращение отложили. Немцу захотелось гульнуть, у них служба тоже не мед. Тогда я и решил: сейчас или никогда! Деньги имелись, получку немецкую не тратил, как другие, накупил немцу выпивки, закуски… Наливал, пока тот не свалился. Сам — на базар. Нашел какого-то спекулянта. «Поменяй, — говорю, — форму на гражданку». Он носом закрутил, я ему — часы, которые у немца с руки снял. Отвел он меня в переулок, дал вместо мундира какую-то рванину. Вместо сапог — опорки разбитые. Сапоги я отдавать не хотел, так он предложил за них документ, с которым немцев можно не бояться. Понял, гад, кто я. Согласился. Даже обрадовался. Потом разглядел: бумажка липа липой, показывать ее немцам — петлю себе выпрашивать. Выбросил. Взял ноги в руки — и к Соне!