Читать книгу "Добыть Тарковского. Неинтеллигентные рассказы - Павел Селуков"

Тут из кустов Семён Харитоныч вышел. Дозвольте, говорит, забрать бессердечного Ивана Богданыча на кулебяки? Не пропадать же добру. Дозволил. Не пропадать же добру? А Белоснежка с катушек все-таки съехала. Но ненадолго. Водкой отпоил, членом отъебал, раскраснелась, улыбается, роза нежная. А вогул назад в Кудымкар уехал. Думал, миновала его Минкультовская чаша. Куда там! Через месяц депутаты нового мэра выбрали, краше прежнего, — Самсона Андреича. Тот как в курс дела вошел, сразу велел вогула вернуть и ко мне прибежал. Ну что, говорит, как будем спасать Пермь от зимней пляски смерти, дорогой мой Игнат Губов? А я: не знаю. Кем бы вам хотелось ее спасти? А он: а давайте какого-нибудь писателя умертвим. А то, понимаешь, пишут, суки такие. Это, говорю, они зря. Выбрали одного. Начинающего. Чтобы, видимо, не начинал. В сентябре 2019 года новый обряд совершим. Если долго убивать, что-нибудь хорошее обязательно получится.

Почти влюбился

Фред Астер и Джеймс Дин. Остальные — отрыжка богов. Фред — это танец. Джеймс — это смерть. Барышников называл Фреда гением. Барышников кое-что понимал в гениях — он дружил с Бродским. Брандо называл гением Джеймса. Брандо кое-что понимал в гениях — он смотрелся в зеркало. Фред танцевал невероятно. Первый раз я увидел его в 1995-м. Видеомагнитофон «Акай». Шуршащая кассета. 5 августа. За два дня до моего дня рождения. Помню, мама спросила: чего ты хочешь, сыночек? А я сказал: я хочу танцевать, как Фред Астер. Мама удивилась. Она переспросила: чего? В тот миг я понял, что она домохозяйка, а я, видимо, нет. Ростки отчуждения. Зубы дракона. Колхида. Разная способность воспринимать прекрасное разделяет не хуже правоты и греха.

В 1998-м я увидел Джеймса. Если б стихи Артюра Рембо могли обрасти плотью, они стали бы Джеймсом. Всего три больших роли. Но в каждой, повторюсь — в каждой, за ним стояла смерть. Вернее, она стояла перед ним, потому что я смотрел на Джеймса сквозь нее. Даже в двенадцать лет я видел, что он слишком хорош, чтобы быть правдой. Позже я пойму, что он был слишком хорош для этого мира. Видимо, его убийца Дональд Тронспид считал точно так же. Как бы то ни было, любовь к Фреду и Джеймсу я сохранил надолго. Первый был рожден для жизни, второй — для смерти. Фред танцевал жизнь, как Пушкин писал ее стихами. Джеймс нес смерть под сердцем, иногда позволяя ей завладеть чертами. Фред наградил меня привязанностью к элегантным костюмам, дорогим плащам и блестящим туфлям. Джеймс взнуздал мой темперамент, приучил к кожаным курткам, американским джинсам и поднятым воротникам. Если б меня убили в моей квартире и сыщики стали бы рыться в гардеробе, выбор одежды привел бы их в замешательство.

В двадцать лет я купил мотоцикл. К тридцати сменил шесть мотоциклов, и скорость их все возрастала и возрастала. Я жил одиноко. Мой отец был владельцем крупной аудиторской фирмы. Они с мамой своевременно погибли в автомобильной аварии, когда мне было девятнадцать. Я с детства завидовал детдомовцам, настолько угнетала меня необходимость соответствовать родительским ожиданиям. Когда они погибли, я испытал ужас и облегчение почти одновременно. Они трепыхались во мне, как два игральных кубика под стаканом вины. Если трепыхание становилось невыносимым, я садился на мотоцикл и гнал куда глаза глядят. Эта привычка не покинула меня и спустя десять лет.

Был август. Я расстался с очередной подругой. Я не был бабником в общепринятом смысле слова. Меня интересовали не тела, меня интересовали характеры. Я коллекционировал их, как иной мудак коллекционирует бабочек или марки. Не скажу, что я искал большую женщину. Я и в своих-то размерах до сих пор не уверен. Скорее, мне хотелось такую подругу, с которой мы могли бы рвать друг друга на части. Подругу, которую я не смог бы подавить. Если пробежаться по моей жизни цепким взглядом, она очень проста. Значительное наследство, классический университет, курсы английского, легкое преподавание, парочка интрижек со студентками старших курсов, трехкомнатная квартира, обставленная мебелью из «Икеи», японский мотоцикл, патефон, вино, сигареты.

Одиночество, да. Видимо, из-за него я увлекся литературой. Даже придумал себе образ пацана с окраины, от лица которого и написал большинство своих рассказов. Дело в том, что я без труда считываю... как бы это сказать... языковую фактуру, что ли? Большинство читателей думают, что мои рассказы правдивы. Более того, они думают, что правдив и я. В известной степени меня это потешает, но только в известной. Литература наскучила мне ровно так же, как мне наскучило все остальное. Я не умею дружить. В России принято дружить. Мне мешает чувство превосходства. Все мы, так или иначе, выросли в христианской традиции, где чувство превосходства над другими — вещь постыдная. Именно поэтому, кстати, Радищев написал «Путешествие из Петербурга в Москву». Его чувство превосходства над темными крестьянами оказалось столь велико, что он не мог избавиться от чувства вины, не написав эту книгу.

Когда фактические вещи сталкиваются с вещами мифическими, всегда происходит конфуз. Вот стою я — образованный, спортивный, богатый и умный. Вот стоит он — обрюзгший, бедный, безграмотный и тупой. Я не хочу уходить в контекст. Я не хочу объяснять всех и каждого, как это любил делать Достоевский. Вот — я, вот — он. Что мне чувствовать к нему? Неужели уважение? Неужели равенство? Неужели братские мелодии? Этика и традиция учат этому. Но неприглядная правда жизни такова, что я не чувствую ничего, кроме превосходства. Дружить можно только с равным. Другим можно только подавать. Ну, или перед ними лебезить. Ни подавать, ни лебезить я не хочу. Мне кажется, что с этого «не хочу» начинается хоть сколько-то упорядоченное общество, однако не будем лить воду на мельницу ницшеанцев.

Как я уже сказал, я расстался с очередной подругой. Я всегда расстаюсь с женщиной, если разговор скатывается к детям. Здесь я согласен с Бердяевым, который назвал деторождение «дурной множественностью». Нехитрость этого дела только подкрепляет его мысль. Надев наушники, я включил U2, спустился к подъезду, сел на мотоцикл и поехал куда глаза глядят. Воскресный день и пора отпусков расчистили шоссе. Так уж вышло, но вскоре я понял, что еду в Чердынь. Чердынь так Чердынь. Хотя в маленьких городах особенно заметно вырождение. За XX век мы потеряли две трети населения. Известно, что нация, потерявшая две трети населения, не выживает. Не умирает сразу, но увядает, вырождается, превращаясь в тень самой себя. Глупцы думают, что дело в Путине или в США. Хотел бы и я очароваться такими теориями. Все намного проще и неумолимее. Вырождение. Процесс запущен. Точка.

В Чердынь я прилетел быстро — за три с половиной часа. Я бы прилетел еще быстрее, если бы не пил кофе на заправке. На некоторых заправках подают правильные круассаны без начинки. Я достаточно часто бываю во Франции, чтобы судить об их правильности. Это с одной стороны. С другой стороны, я бываю там не так уж часто, раз постоянно о ней вспоминаю. Конечно, негры и арабы изрядно испортили облик Парижа, но, видимо, это необходимое зло, вроде звонкой пощечины истеричной женщине. Либо она возьмет себя в руки, либо... пойдет дремучим лесом. И тут не важно, из толерантности этот лес состоит или из рефлексии. В любом случае его дремучесть не вызывает никаких сомнений.