Читать книгу "Дом на Старой площади - Андрей Колесников"

Жизнь сама поставила вопрос о выделении работы с письмами в самостоятельный отдел ЦК. Как всегда, новое дело затевалось в обстановке полной секретности. По заданию Б.П. Яковлева я заперся в кабинете и от руки (к машинисткам нельзя было обращаться!) написал примерное положение об отделе и его штатное расписание, которые вскоре были утверждены Секретариатом ЦК. Началось переутверждение кадров. Обидно, конечно, что мне не нашлось места в придуманной мною же структуре. Я был утвержден только заведующим сектором Северо-Западного региона. А когда в 1980 году Отдел писем был вновь реорганизован в подотдел Общего отдела, меня вернули «на круги своя» — я стал заместителем заведующего, как и в далеком 1973 году. Как говорится, «такова селяви»…

Шеф отца — Борис Яковлев, человек на 20 лет его старше, пережил папу на 8 лет — умер в столетнем возрасте. Типичный партработник, которого помотала жизнь на секретарских должностях в Киргизии, Владимире. В ЦК он попал в 1966-м из КПГК и, судя по всему, приложил руку к появлению отца на Старой площади. А сектор Северо-Запада… Для меня это было счастье: Литва, Латвия и особенно Эстония, в детском сознании ставшая второй родиной. До сих пор мне хорошо дышится только в тех краях: я оживаю в Прибалтике и Скандинавии. Как будто кто-то вставляет в меня батарейку, транслирующую энергию. И ощущение покоя. Во время одной из одиноких прогулок по шведскому острову Лидинге я наткнулся на березу, проросшую сквозь бук. Эти двое — такие разные — были обречены быть вместе до самого истлевания…

Этот фрагмент заканчивается ироническим интеллигентским оборотом, который совершенно исчез из сегодняшнего употребления — «такова селяви». Культурная подкладка стандартных идиом стерлась до дыр и иной раз до полного исчезновения. Иногда отец, опрокинув рюмку водки, произносил следующее: «Эх, как пьют беспартийные!» До сих пор не знаю точного значения этой чудесной формулы: то ли это вопрос — как вообще беспартийные могут пить такие крепкие напитки, то ли утверждение — вот ровно так пьют люди, не состоящие в КПСС. Еще папа любил вставлять по ходу разговора слово «якобы», и тут же любое пафосное утверждение немедленно лишалось своей пафосности и категоричности. Всё в этом мире становилось кажимостью, заслуживающей иронического сомнения.

Иногда папа ставил на мой письменный стол наш приемник VEF и, устроившись поудобнее, как он это иногда делал, когда писал статьи для органов ЦК КПСС — журналов «Агитатор» или «Политическое самообразование», начинал сосредоточенно крутить ручку приемника. То есть работник Центрального комитета ловил сквозь вьюжные посвисты вражеские голоса. Информации ему, что ли, не хватало? И почему он не стеснялся делать это при мне? В этом процессе было что-то захватывающее — нечто от проникновения в суть вещей.

* * *

Доблестный труд мой был увенчан орденами «Трудового Красного знамени» и «Знак почета». Я уже стал чувствовать себя ветераном, и пора было бы демобилизовываться с боевой службы. Но к этому времени предложена мне была новая работа в Президиуме Верховного Совета СССР — заведующим приемной (тот же отдел писем и приема граждан). Подумав и серьезно посоветовавшись с Толей Лукьяновым (он к тому времени был уже замзавом Общего отдела ЦК — как все-таки причудливо переплетались наши судьбы!), дал согласие и с 1 августа 1986 года приступил к исполнению новых обязанностей на последнем, как оказалось, месте работы.

Так и завершилась моя двадцатилетняя работа в штабе партии на Старой площади. 20 лет растаяли как дым. Молодым коммунистом вошел я с волнением в эти старые стены. Всякое было. Но это был мой родной дом на протяжении долгих и драматических лет строительства нового общества — осуществления заветной мечты многих поколений советских людей, в том числе моих родителей и учителей. Удалось ли мне в какой-то степени отразить чистоту их души, светлую веру в добро и устремленность к великой цели — воплощению в жизнь идеалов Парижской коммуны? Наверное, нет, мне это не под силу. Но своим внукам я хотя бы чуточку приоткрыл занавес, за которым скрывались наши жизненные усилия на пути к светлому будущему. Мы не лукавили, не ловчили, не хапали, не спекулировали, презирали тунеядцев, демагогов и приспособленцев, не поддавались на подкупы и угрозы, не нажили состояния, какого-то богатства, с достоинством выдерживали удары судьбы и делали всё, чтобы наши дети и внуки выросли честными и порядочными людьми. Это — главное.

Для полноты картины я только добавлю еще несколько строк о последнем моем месте работы в советских органах, но и это было продолжением моего партийного дела. Был и остаюсь коммунистом до конца.

…Итак, в 1986 году я оказался в массивном здании приемной парламента страны, где в свое время вел прием граждан еще «всесоюзный староста» М.И. Калинин. Здесь всё было непривычно, тихо и спокойно еще со времен ЦИКа и ВЦИКа. Коллектив умудренных зубров с недоверием воспринял «нового начальника из ЦК», не ожидая от него ничего хорошего. Так оно и произошло.

Я сразу встряхнул эту «болотную жизнь», вдохнул цековскую энергию в чиновничью среду, опираясь на молодых, «не очиновьенных» напрочь людей. Среди старых работников также оказались сильные профессионалы, склонные к переменам. И дело пошло. Но мои ультрадемократические установки поначалу воспринимались в штыки. Инерция, привычка к размеренной жизни мешали многим принять новый стиль и ритм, навязывавшийся «выскочкой» из ЦК. Я не отступал: «Всё будет как в ЦК!» Сопротивление длилось года два, пока, наконец, сотрудники не убедились, что всё делается не ради какой-то личной выгоды, а для их же блага, главное — для совершенствования работы, перевода ее на современные рельсы. А это прежде всего автоматизация, компьютеризация, что было поставлено мной в качестве первоочередной задачи. Планы были хорошие, но нам всегда не хватало средств. Пришлось побегать по инстанциям, поубеждать сомневающихся и недовольных. Более того, даже пожилых, зрелых людей надо было посадить в учебный класс, чтобы обучить работать на компьютере.

1980-е — не самое мое любимое время, несмотря на то, что на них пришлись студенческие годы, важнейшим визуальным рядом которых был черно-белый германовский «Мой друг Иван Лапшин», а главным саундтреком — Борис Гребенщиков. Слишком неаппетитно гнил режим и от собственных равнодушия и немочи высыхала империя, из которой почти зримо уходили соки жизни. В этом смысле застой 1970-х — парадоксальным образом еще не столь унылое время. А 1980-е запомнились какими-то всполохами, часть из которых связана с книгами — библиотечными, самиздатовскими, букинистическими (тогда еще в Москве были вполне достойные букинистические магазины, где много чего можно было найти — только денег не было), университетскими.

Я могу не помнить содержания книги. Но помню обстоятельства, время, место и освещение, когда ее читал. Например, сценарий Бергмана «Змеиное яйцо» читал в автобусе, уходящем из дачного поселка «Снегири», где отцу, заступившему на новую высокую и последнюю в жизни аппаратную должность, дали дачу, в Москву.

Давно искал книгу «Антониони об Антониони», которую когда-то брал в библиотеке. Искал, как выяснилось, почти 30 лет. Подсчитал время поисков тогда, когда нашел этот сборник в букинистическом отделе магазина «Москва», где года за три до этого стал обладателем еще одной вожделенной книги — «Бергман о Бергмане», со сценарием самого совершенного произведения киноискусства — «Фанни и Александр». Так вот, раскрыв антониониевский «Тот кегельбан над Тибром», вдруг увидел зрением памяти обстоятельства прочтения: та же книга, середина 1980-х, номер в пансионате «Лохусалу» под Таллином, приглушенный свет пасмурного дня, струящегося сквозь жалюзи.