Читать книгу "Ссудный день - Чак Паланик"

Если уж они научились не поморщившись убивать братьев и сестер, то и вышестоящих своих – в политике, в массмедиа, в академических кругах – пустят в расход без колебаний. В назначенный срок они перестанут уничтожать друг друга и обратят свою ярость вовне. Внутригрупповой сопутствующий урон работал на усиление ненависти к так называемым лидерам на уютных тепленьких местах, на которые они забрались, целуя младенцев и читая написанные спичрайтерами проникновенные речи.

Все они – и реднеки под опиоидами, и черные головорезы, и озабоченные квиры, – все готовились к Ссудному дню, тренируясь на легких мишенях из своих рядов, а сторонние наблюдатели и заподозрить не могли, что происходит на самом деле. Черные научились метко стрелять. Квиры научились очаровывать и втираться в доверие. Белые научились безошибочно просчитывать действия перепуганной толпы под обстрелом.

Как объяснял Толботт, ни одно происшествие не было случайным. Каждый террористический расстрел мирных граждан, каждая передача вируса, каждое внезапное сумасшествие разносчика газет приближали Ссудный день. Как только группы окончательно подавили в себе человечность, атака на общих угнетателей стала неизбежной.

На телеэкране пирамиды скользили по безоблачному небу над пляшущими, ликующими черными толпами. Сверкали золотые украшения и белозубые улыбки, полные восторга и безграничной гордости.

Белая раса сбилась с пути. Черных и квиров у нее под боком не осталось, не над кем теперь было испытывать превосходство, и поводы для гордости иссякли. Белые напоминали богатую семью, которая непрерывно разыгрывала спектакль благонравия и мудрости перед слабоумной прислугой. Без квиров и черных у белых пропала мотивация вести утонченную жизнь. Некому стало пускать пыль в глаза, и Государство Арийское барахталось в смятении.

Выключив звук телевизора, Чарли наблюдал, как радуются и танцуют жители Блэктопии.

Белая раса была словно отец, переживший своих детей. Некому стало читать нотации, некому внушать уважение. Нет больше бледного подобия себя, которое можно спасать и поучать. Белые оказались в пустоте, как божество, оставленное последним своим творением. Что уготовило им будущее в новом, аккуратном, упорядоченном мире? Белая раса прошла все испытания, что еще она могла совершить? Сделать траву зеленее? Заставить поезда еще точнее ходить по расписанию?

В такие моменты Ссудный день представлялся огромным шагом назад. После рискованных социальных экспериментов последних трехсот лет белые могли лишь вернуться к эпохе рыцарей и феодалов – в эстетике Нормана Рокуэлла для «Ридерз дайджест».

– К вам дамы, сэр, – доложил мажордом.

Этот раболепствующий холуй вызывал у Чарли презрение – как и всякий мужчина, не принимавший участия в кровопролитии. Он, Чарли, оставил свой след, продемонстрировал свою доблесть – значит, слабаки будут вечно от него шарахаться, а трусы с негодованием оплюют его заслуги. Он будет одинок, ни на чей совет не сможет он опереться, ибо равных ему слишком мало. Именно поэтому настолько важен был выбор идеальной супруги. Важен и очень непрост.

Чарли отложил книгу и щелкнул пультом, выключая телевизор. Слегка повернул голову, чтобы бросить оценивающий взгляд на табун юных кобылок, отобранных для случки. Они беспокойно перебирали ногами, едва прикрытыми короткими юбчонками. Умоляли о внимании невинные глаза. Трепетали ресницы. Вытягивались уточкой напомаженные губы. От старательных глубоких вдохов вздымались груди. Чарли не поддавался на подобные ухищрения. Где этим существам понять хоть что-то о жизни, если умеют они лишь одно – быть самками? Живут они в вещном мире и не верят ни во что, кроме видимого, осязаемого, заявленного напрямик.

И все же одна особа привлекла внимание Чарли. В толпе суетящихся кур она стояла с царственной безмятежностью, как будущая королева, и длинные тонкие руки ее даже не шелохнулись. Волосы золотым медом лились на плечи, одетые в пышно вышитую крестьянскую рубашонку. Чарли сразу представил девушку с серпом среди тяжелых пшеничных колосьев. Чресла ее могли вытолкнуть из себя новое поколение богов. От Чарли понесет она целый сонм гениев искусства и техники, который снова вдохнет жизнь в белую расу.

Чарли осмотрел ее руки цвета слоновой кости, юные груди, округлой формой и торчащими сосками напоминающие две молоденькие груши. Простые сандалии из кожаных ремешков не скрывали изящных маленьких ступней. Взгляд голубых глаз был как у зверушки – кроткий и умный.

Едва заметным движением пальцев Чарли указал на нее, позвав:

– Ты, дитя…

Она была младше его на год, максимум на два. Самым властным тоном Чарли спросил:

– Как зовут тебя, девочка?

Встретив его взгляд, она замерла в онемении. Вероятно, уже слыхала, что много недель подряд он едва удостаивал кандидаток взглядом. Из легионов приводимых к нему красавиц не заговаривал ни с одной.

Своим безмолвием она еще больше взволновала Чарли. Его приводила в возбуждение мысль, что скоро он будет владеть этой женщиной.

Рта она так и не раскрыла, и мажордом ответил за нее:

– Шаста, сир.

Шаста. Королева Шаста.

Вот она, безупречная арийская супруга.

* * *

Мало какие мысли в ее голове принадлежали ей самой – еще бы, учитывая, что жила мисс Жозефина теперь на соленых крекерах и джине. То, что приносила Арабелла, она есть не осмеливалась, так и смывала все в унитаз по ночам, когда никто не слышит. Маленький телевизор работал днем и ночью – ей нужна была хоть какая-то компания, пусть по всем каналам показывали одного Толботта. Если верить ему, выходило, что белые с радостью оставили Джексон, штат Миссисипи. Так же как и черные без сожалений бросили Детройт. Он говорил, что на Юге белые претерпели триста лет унижения, не имея физических возможностей самостоятельно возделывать плантации риса, табака и сахарного тростника на изнурительной жаре. В Мичигане черные не нашли ничего, кроме снега и ржавых машин. А Толботт утверждал, что белым нужна зима, нужен вынужденный отдых, иначе от упорных трудов они сходят с ума. Черные же ненавидят дурацкий снег.

Читая книгу, легко было представить, как Толботт декламирует свои тезисы. Мисс Жозефина называла их озарениями помутившегося рассудка. Безумием, которое стало новой мерой разума.

Он утверждал, что белые южане отказались уезжать на север сразу после войны с янки, чтобы не подтверждать тем самым правоту «Нью-Йорк таймс». Им нечего было делать в Джорджии, Луизиане и Миссисипи, но поджать хвост и отдать Юг тем, кому он должен принадлежать по праву, означало признать безоговорочную победу противника. Этнические европейцы не стали бы тосковать по пейзажам, увитым лианами кудзу и ядовитыми щитомордниками. А сохранять за собой Флориду было равносильно позированию для фотографий с трупом – с мертвой крошкой-дочерью в кружевной крестильной рубашечке и с жемчужным ожерельем, изо всех сил делая вид, что она вот-вот поправится.

Словно обращаясь лично к мисс Жозефине, Толботт красноречиво распинался о миазмах и о подверженности болотных земель разложению и гнили. Ничто на свете не могло поддерживать жизнь в белых на юге, кроме их собственного ирландско-шотландского упрямства. Тлетворные ветра и курящиеся паром болотистые равнины сулили белым лишь малярию и рак кожи. А в северных городах вроде Чикаго черные страдали от дефицита витамина Д, дистрофии и обморожений.