Читать книгу "Вещные истины - Рута Шейл"

– Ты все продумал, верно?

– Это импровизация, – скромничает Герман. – Только вряд ли у меня будет такая возможность…

– У меня ее тоже нет. А раз ты так любишь предположения, то изволь – если бы ты мог начать жизнь заново, то все равно стал бы расхищать могилы?

На мгновение мне кажется, что драка неизбежна. Я даже начинаю оглядываться по сторонам в поисках того, что помогло бы их разнять, но, к счастью, потребности в моих услугах не возникает. Герман бормочет: «Ладно, к черту», и проверяет содержимое бутылки на просвет.

– Макс, – говорит он сдержанно. – Не понимаю, почему нельзя найти этого чертова шеффена. Ты же бог среди рейстери.

Будто соглашаясь на перемирие, Бесков натягивает на лицо улыбку.

– Все не так просто. И я не бог. Когда Есения получит пятнадцатый рейсте, то обойдет меня по всем статьям.

Блуждающий взгляд Террановы отыскивает меня в пространстве и тут же теряет.

– Есения, – повторяет он с пьяным ожесточением. – Есении не помешала бы хорошая…

Услышать этот бесценный совет мне, к счастью, не суждено – сверху, из приоткрытого окна одного из номеров, до нас доносится заливистый смех, и Герман поднимает голову, слепо вглядываясь в черноту ночного неба.

– У них там своя вечеринка, – бормочет он и наливает себе и Бескову. Мы с Ольгой в качестве собутыльников не котируемся. – Давай, партнер. Выпьем за успех мероприятия. Как там фамилия этого французского дядюшки? Нормальная такая французская фамилия, – говорит он заплетающимся языком. – Где-то я ее уже слышал…

– Герман. Ты обещал.

В голосе Бескова звучит металл пополам с цианидом. На месте Террановы я заткнулась бы даже в его почти невменяемом состоянии. Но на своем собственном месте мне любопытно услышать об этом французе побольше. К несчастью, в нашу компанию возвращаются Тимур и Амина. Он как всегда немногословен, она смеется и цепляется за него, покачиваясь на шпильках. Я мельком отмечаю ее растрепанные волосы и не до конца застегнутую молнию на платье и тут же отвожу взгляд.

– Предлагаю переместиться внутрь! – шумно провозглашает Амина. – Там гораздо теплей и… – Она хитро глядит на золотоордынца, который, в отличие от всех нас, за весь вечер не выпил ни капли, и закусывает губу. – Мягче.

– Обещал, – повторяет Герман. Остальные уже идут к стеклянным дверям, ведущим в дом. К счастью для Террановы, эти слова слышны только мне. – Ты купил меня, поэтому я буду молчать. Таков наш уговор.

– Какая у него фамилия?

– А?

– У того француза?

Он вскидывает голову и обдает меня запахом спиртного. Мне становится за него стыдно.

– Есения! – властно окликает Бесков, придерживая дверь, и я вынуждена ускориться.

После ночной прохлады улицы в помещении душно и тошно. Жарко пылает камин, теплое мерцание ламп отражается в начищенном паркете. Мебель темного, почти черного дерева с кремовой обивкой; холсты с абстрактной живописью без рам; на полу распласталась пятнистая коровья шкура. В центре комнаты сервирован бокалами овальный столик.

На пути к лестнице, ведущей на второй этаж, к спальням, Амина касается рукой плетеного светильника, напоминающего изогнутую жирафью шею, и тот ритмично покачивается, разбрасывая по стенам причудливые тени.

Похоже, в дом на Кройц-штрассе мы вернемся в лучшем случае утром.

– Посмотрим, что там? – предлагает Ольга, кивая на лестницу. Герман швыряет фрачный пиджак на спинку стула, берет со стола открытую бутылку вина и уединяется с ней на коровьей шкуре перед камином. Я чувствую, что не следует оставлять его здесь в одиночестве, и сажусь рядом, не обращая внимания на пронзительно-долгий взгляд Бескова. В конце концов он и Ольга нас покидают.

– Ты хорошо танцуешь, – говорю я в попытке преодолеть гнетущее молчание. – Где-то учился?

– Меня учил один человек, – отзывается он неохотно.

– Друг?

– Нет. – Герман ослабляет галстук, подносит к губам горлышко бутылки, но передумывает и ставит ее между нами. На его щеках играет румянец, глаза блестят. Как ни странно, сейчас он почти не кажется пьяным. – Поначалу мы были друзьями. Он выделил меня на первом же занятии. Когда он говорил, то смотрел только на меня, хоть я и сидел за предпоследней партой. Я слушал и кивал, чтобы не выглядеть истуканом, и со стороны это могло напоминать беседу двух умных людей, хотя на самом деле было его монологом и моим молчаливым согласием. Я мало что понимал из его предмета и не старался разобраться. Но никто никогда не считал меня особенным, и его внимание мне льстило. Я даже прогуливал историю и обществознание чуть реже, чем все остальные уроки…

Сделав паузу, он предлагает выпить. Я делаю глоток из чистой солидарности. И еще, как это часто случается в разговорах с Германом Террановой, меня не покидает ощущение надвигающейся беды.

– С особым отношением я не ошибся. Через пару месяцев переглядываний он подкараулил меня после занятий и предложил прогуляться. Мы пошли в сторону небольшой церквушки. Вокруг нее, за оградой, был маленький сквер. Мы сели на скамейку возле одной из клумб. Ярко светило солнце. Бабуля в платке срезала сухие цветы. Мой учитель расспрашивал о жизни в детском доме, о том, чего я хотел бы добиться и есть ли у меня планы на будущее после окончания школы. Я ответил, что не думал об этом. Тогда он сказал, что с таким лицом я просто создан для сцены. Я должен играть в театре. Еще сказал, что будет вести кружок театрального мастерства, и я обязательно должен там быть. В тот раз я отказался. Он выглядел расстроенным, но не уговаривал. Впрочем, наши прогулки не прекратились. Мы часто бродили по окрестностям школы, а иногда добирались до городского парка. По извилистым дорожкам гуляли мамы с колясками. Мимо проносились дети на велосипедах. Он спросил, умею ли я кататься. Я сказал, что нет. Велосипеда у нас с братом никогда не было. Тогда он пообещал, что научит, и назначил встречу в выходные. Мне по-прежнему льстило его внимание и опека. Он всегда был аккуратно одет, от него хорошо пахло, он говорил спокойно и убедительно, даже во время спора не повышал на меня голос. Все это настолько отличалось от общения с другими взрослыми, что я стал тянуться к нему – сперва как к интересному собеседнику, который разъяснял мне многие непонятные вещи, а потом как к единственному, кроме брата, близкому человеку. Все, кто видел нас в парке, когда он бежал рядом с велосипедом, придерживая его за седло, и когда радовался моим успехам едва ли не сильнее меня самого, и когда нес меня на руках после моего первого серьезного падения, наверное, думали, что он мой отец.

Потом он сказал, что подарит мне велосипед взамен на согласие брать у него уроки всего того, что нужно знать будущему актеру. И я согласился.

Школьный кружок я не посещал – он занимался со мной у себя дома, частно. Мы много времени проводили вместе. Когда позволяла погода, продолжали гулять после уроков. Он покупал мне горячий шоколад в картонном стаканчике, мы садились на скамейку и разговаривали. Говорил в основном он – о различиях между мужчинами и женщинами, о том, почему матери иногда бросают своих детей, хотя не перестают их любить, и почему неродные отцы могут быть жестоки к детям в общем-то любимых женщин. Он раскрывал передо мной новый мир. Отвечал на вопросы, которые я не смог бы задать никому другому, и со всей серьезностью выслушивал мои рассуждения о жизни, которые даже мне самому казались наивными.