Читать книгу "Другое детство - Сергей Хазов-Кассиа"

Мне было немного грустно, что Вера не увидит плодов своего труда и Артур не примет участия в спектакле, но я старался не думать о них, чтобы не разрушать это праздничное настроение.

В первых актах, где я пел в хоре или просто стоял в глубине сцены, всё шло нормально. Кто-то иногда забывал слова, и ему подсказывали, кто-то начинал смеяться не к месту, но быстро останавливался, но в основном все старались играть так же как на репетициях. Я с самого начала чувствовал себя на сцене немного странно. Я вдруг понял, что на меня смотрят десятки глаз, эти люди (родители и ученики из других классов) раньше, возможно, даже не знали о моём существовании. А если и знали, то не замечали. Зал был полон. Рампа у нас была достаточно скромная, поэтому мы видели лица зрителей. Вот сидит Диана. Недалеко от неё — Ирин Вепрь.

Мне казалось, он больше смотрит на меня со своей вечной насмешкой, чем на Иру. И ещё много-много людей, которых я, без сомнения, видел, но которые никакого отношения ко мне имели. И вот теперь они глазеют на меня, или даже говорят обо мне, или, что ещё более вероятно, смеются надо мной. Эта мысль начала давить.

Я пытался отогнать её, убеждая себя, что у меня не такая уж и важная роль, чтобы её оценивали, надо просто спеть соло небольшую песню от имени купца, а потом уже остальные подхватят. Но ведь в этом-то и был весь ужас! Если мне не доверили нормальной роли, то лишь потому, что были уверены — я не справлюсь. Но и с этой маленькой ролью надо было совладать, чтобы доказать — я не «отстой», как сказал бы Артур. Но смогу ли я оправдать их ожидания или, наоборот, докажу всем и в первую очередь себе, что я на самом деле ни на что не годен, и даже этой незначительной роли не следовало мне давать?

Мне вдруг стало страшно. Я убедил себя, что всё провалю. Радостные лица моих «коллег-актёров» ещё больше удручали меня: «Они все такие довольные, потому что уверены в себе. Не то что я».

Так я промучился всю пьесу, стараясь петь не очень громко в общем хоре и не слишком выделяться в массовке (хотя как тут выделишься). Наконец, подошёл мой выход. В центре сцены я понял, что забыл снять дурацкий цилиндр, который вовсе не шёл купцу! Уже играла фонограмма моей песни, а я всё не знал, вернуться ли мне за кулисы или просто снять цилиндр, и если снять, то куда его деть: положить на пол или оставить в руке. В любом случае будет смотреться глупо. Я решил снять и заложить за спину, так чтобы его не было видно. Между тем я пропустил начало мизансцены, мне зашикали из-за кулис и поставили музыку ещё раз. Теперь я начал вовремя, но сбился на второй строфе, забыв слова, подхватил на третьей, покраснел, увидел сожаление в глазах незнакомых людей на первом ряду и окончательно стушевался. Я допел свою песню совсем тихо, пропустив куплет в середине, впрочем, наверняка меня совсем не было слышно. Как только фонограмма закончилась, на сцену высыпали одноклассники и начали петь, как мне показалось, нарочито громко, чтобы сгладить впечатление от моего выступления.

Когда отзвучали последние аплодисменты, мы спустились со сцены, и нас попросили посидеть немного в зале, потому что директриса собиралась сделать какое-то объявление. Мне не хотелось её слушать, единственным желанием моим было скрыться куда-нибудь от насмешек одноклассников. Я не просто провалил своё выступление перед классом и всей школой, я заработал сегодня такую репутацию, о которой пару лет назад и мечтать не мог. Раньше только мои одноклассники знали, что я задрот и слабак, остальные меня просто не замечали. Теперь о моём существовании знают все. От этой мысли хотелось забиться в уголок и по-детски заплакать. Но никаких потайных уголков в пределах видимости не было, да и плакать в моём возрасте было странно. Так что пришлось сесть на гладкий деревянный стул и погрузиться в прострацию, позволявшую не думать о моём позоре.

Как это часто бывало со мной в минуты расстройства, казалось, мир рухнул и лучше бы мне вовсе исчезнуть. Не умереть — я не думал тогда ещё о смерти как о возможности избавиться от проблем, — а просто исчезнуть, как будто меня вовсе никогда не было. Если бы я умер — скажем, попал бы под машину, выпал из окна или повесился бы на спинке стула, как один мальчик из параллельного класса, — все бы, конечно, начали жалеть меня и говорить обо мне (правда, не факт, что в том ракурсе, в котором мне хотелось).

Например, про того мальчика говорили, что он увлёкся таким видом онанизма, когда придушиваешь себя немного и от этого кончаешь. Было приятно осознать, что кто-то подвержен ещё более разрушающему пороку, чем я, но становилось страшно, что меня рано или поздно ждёт похожая судьба и аналогичные сплетни. А если бы меня никогда не было на свете, то ни у кого не возникло бы желания и обсуждать меня. Мама как-то в сердцах обмолвилась, что зря не сделала аборт. В такие дни, как сегодня, я был с ней согласен.

Я не думал ни о чём конкретном, но в моей голове безо всякой видимой связи проносилось множество разных образов, заставлявших жалеть себя ещё больше. Артур, который вошёл в класс, стреляя испуганными и наглыми чёрными глазами, и вдруг направился к моему столу. Диана, выходящая из кабинета УЗИ: глаза её искрятся, а губы напряжены, чтобы не расплыться в улыбке. Вера, которая открывает дверь своей квартиры и не знает, смотреть на меня или не смотреть, говорить что-то или бежать вынимать каравай из печи. Так много всего произошло за такое короткое время. Мама говорила, что Артур рано ли поздно предаст меня и смоется. Артур и правда пропал, но только вопрос с предательством оказался скользким.

Интересно, его родители тоже обо мне такого мнения? Хотя они меня ни разу не видели… «Вольному воля, спасённому боль». Артур был вольным, а я спасённым. Спасённым от чего? От дружбы, наверное, которая так много требовала. И от любви. Ну что же, мне не привыкать. Вот только со спектаклем жаль, что так получилось. К тому же…

Тут мои размышления были прерваны оглушительным писком микрофона, а потом кто-то чуть не с разбегу плюхнулся на соседний стул и больно ткнул в бок локтем. У меня захватило дух от какой-то неземной, всеобъемлющей радости, такой, какая бывает, наверное, если вдруг выйти из полутёмного трюма на нос корабля, который уносит тебя в незнакомые и счастливые края. Я ещё не видел его, но знал, кто это. — Ну ты чё, чел, расселся-то нах. Давай двигай жопой!

История 3. Имя

— Ну ты чё расселся-то нах. Один на всей скамейке. Давай двигай жопой.

Здоровый, как стена, парень, по виду года на два старше меня (хотя мы наверняка были одногодки), плюхнулся рядом и так широко расставил ноги, что натянулись его серые «семейники». Наверное, из соседней школы.

Откуда у них только берутся такие бугаи? Вот кого надо в армию отправлять раньше срока: всё равно никакого толку не выйдет. Он, наверное, теорему Пифагора до сих пор не выучил, что ему в старших классах делать? Вообще-то это была моя очередь в кабинет хирурга, но я решил не настаивать и пропустить бугая вперёд.

Было зябко и неуютно. Деревянная скамейка не согрелась даже после того, как я просидел на ней несколько минут. А тут ещё пришлось подвинуться, и я не мог справиться с покрывшими всё тело мурашками. Вокруг стояли, сидели, ходили голые, в одних трусах, парни из разных школ. Среди них были и мои одноклассники, но они как-то затерялись в толпе, так что я чувствовал себя одиноко в недружественной и даже угрожающей среде. Я боролся с желанием поднять глаза и смотреть на всё, что происходит, раньше я не видел такого скопления голых тел. На пляже видел, конечно, но там они смотрелись органично, поэтому было неинтересно за ними наблюдать. А здесь, в узких грязных коридорах военкомата, где то и дело сновали туда-сюда врачи и медсестры в белых халатах, а также какие-то невероятно толстые люди в форме и с красными лицами, раздетые подростки смотрелись странно и не к месту. Это возбуждало интерес, но я боялся, что кто-нибудь его заметит, поэтому уставился в пол. Иногда удавалось бросить незаметный взгляд, как, например, на семейные трусы бугая рядом со мной, но я старался тут же отводить его.