Читать книгу "Птицы, звери и моя семья - Джеральд Даррелл"

– Вы уж нас простите, – нервно сказала мать. – Нам с Марго пора идти.

– А остальные-то зайдут в дом и выпьют вина? – взмолился Ставродакис.

– Конечно, – сказал Ларри так, словно делал ему одолжение.

– Мальвазия! – Макс закатил глаза в экстазе. – Мы будем пить мальвазию!

Пока Марго с матерью помогали Спиро готовить обед, Ставродакис утащил нас на веранду, где накачивал вином, поэтому, когда пришло время возвращаться на пляж, мы уже были тепленькими и разгоряченными.

– «Мне снилось… – запел Макс, когда мы шли через оливковую рощу, прихватив с собой Ставродакиса. – Мне снилось, я в мраморном зале, гробы и кусалы вокруг»[6].

– Это он хочет меня позлить, притом что отлично знает слова, – пояснил Дональд Теодору.

У кромки воды, под деревьями, три костра на древесном угле полыхали с легким дымком, а на них шипела и потрескивала разнообразная еда. Марго расстелила в тени огромную скатерть и, фальшиво напевая себе под нос, раскладывала на ней приборы и расставляла стаканы, а мать вместе со Спиро, как ведьмы, сидя на корточках перед кострищами, смазывали запекшуюся шкварчащую козлиную тушку маслом и выжатым чесноком, а здоровенную рыбину с приятно зарумянившейся на огне и уже лопающейся корочкой умащали лимонным соком.

Рассевшись вокруг яркой скатерти, мы неторопливо поглощали пищу, в стаканах искрилось вино. Козлятина была роскошная, сочная, со всякими пряностями, рыба просто таяла во рту. Беседа то разгоралась, то тихо умирала, как дымок от костра.

– В камень надо влюбиться, – с важным видом говорил Свен. – Ты видишь десяток разных камней и говоришь: «Фу! Это не для меня», а потом на глаза тебе попадается хрупкий, изящный камешек, и ты в него влюбляешься. Это как с женщинами. А после брака все пошло прахом. Камешек оказался тебе не по зубам. Ты в отчаянии, и вдруг он, как воск, начинает таять у тебя в ладонях, и ты придаешь ему новую форму.

– Помнится, Берлинкур, – говорил Теодор, – французский художник из Палеокастрицы, пригласил меня взглянуть на свои работы. Так прямо и сказал: «Не хотите посмотреть мои картины?» Я прихожу, и он радушно меня угощает, мм, чаем с печеньем. В какой-то момент я спрашиваю его про картины. Он показывает. Такое большое полотно на… э-э, как это называется?.. на мольберте. Красивая вещь. Местная бухта и монастырь на горе. «Отличная, – говорю, – картина». А сам оглядываюсь вокруг, но больше ничего не вижу. «А где, – спрашиваю, – другие?» Он снова показывает на мольберт: «Под ней». Оказывается, у него не было денег на новые холсты, и потому он рисовал одну картину поверх другой.

– Большие художники – большие страдальцы, – мрачно изрек Свен.

– Зимой я вас возьму с собой в Бутринто, на болота, – загорелся Лесли. – Сколько там уток! А в горах чертовски хорошие дикие кабаны.

– Уток я люблю, а вот дики́е кабаны для меня, пожалуй, слишком крупные, – сказал Макс с убежденностью человека, осознающего свои ограниченные возможности.

– Макс не потянет, – заявил Дональд. – В решающий момент сделает ноги. Иностранец, что вы хотите.

– А потом, – говорила мать Кралефскому, – перед тем как начнет закипать на медленном огне, бросаете в воду лавровый лист и щавель.

– А я ему, мисс Марго, прямо: «Пусть он есть французский посол, все равно он есть подлец».

– А рядом с болотом – туда еще надо добраться по топкой почве – водятся дятлы и бекасы.

– Помню, как я посетил деревню в Македонии, где вырезают любопытные… мм… деревянные скульптуры.

– Я знавала хозяйку, которая это варила без лаврового листа, зато с добавлением мяты.

Жара достигла пика, и даже пение цикад как будто пошло на убыль, а то и вовсе прерывалось. По скатерти деловито сновали черные муравьи, подбирая крошки. Слепень с глазами, поблескивающими, как два зловещих изумруда, пристроился в бороде Теодора, но тут же умчался с жужжанием.

Переевший и перепивший, я медленно поднялся и побрел к воде.

– Иногда у бочек доходит до крика. – Это был голос Ставродакиса. – Кажется, что они выясняют между собой отношения. Попробуй тут уснуть.

– Ни слова больше, – взмолилась Марго. – У меня от одной этой мысли натуральный озноб.

Море было спокойным, теплым, словно отлакированным, и только у берега изнеженно колыхалась мелкая рябь. Под подошвами похрустывала и разъезжалась горячая галька. Камни и голыши на этом пляже отличались невероятной формой и цветом, отполированные волнами и трепетным трением друг о дружку. Какие только образы ни встретишь! Наконечники стрел, серпы, петушки, лошадки, драконы, морские звезды. А окрас столь же удивительный, как и сама форма, ведь сначала их обрабатывали земные соки на протяжении миллионов лет, а затем море внесло свою лепту. Белые с золотой и красной филигранью, кровавые с белыми пятнышками, зеленые, голубые, рыжеватые, бурые яйцевидные с ржавым абрисом, похожим на папоротник, розовые, как пеоны, с белеющими иероглифическими посланиями, недоступными расшифровке. Россыпь драгоценностей по всей кромке берега.

Я вошел в теплое мелководье и поплыл в открытое море, где попрохладнее. Там, если задержать дыхание и поднырнуть на дно, уши сразу закладывает, словно тебя накрыло теплым бархатным одеялом. Но они быстро привыкают к подводной симфонии: далекому тарахтению моторки, едва различимому, как стук сердца, шепот песочка, переносимого туда-сюда волной, а громче всего музыкальный перебор камешков на береговой отмели. Чтобы послушать, как море ворошит толщу гальки, с любовью растирая и полируя каждую, я поплыл обратно. Бросив якорь среди разноцветных валунов, я погрузил голову в воду и послушал, как отзывается берег на ровный накат мелких волн. Если бы грецкие орехи умели петь, подумал я, они бы издавали подобные звуки. Хрясь, бряк, скрип, кряк, потом короткая пауза при откате – и то же самое, разве что в ином регистре, с накатом новой волны. Море играло на отмели, как на музыкальном инструменте. Я полежал в полудреме на теплом мелководье, а затем, чувствуя, что совсем засыпаю, побрел под оливы.

Все валялись вразброс вокруг остатков еды, как трупы на поле битвы. Я свернулся калачиком под защитой корней большой оливы и провалился в сон.

Проснулся я от тихого звяканья чашек – это мать и Марго накрывали для чаепития. Спиро глубокомысленно склонился над чайником, греющимся на костре. Я в полудреме наблюдал за тем, как чайник с вызовом выпустил пар и забряцал крышкой перед его носом. Спиро схватил его своей ручищей и наполнил кипятком заварной чайник, а затем повернулся к распростертым на земле телам и со свирепым оскалом прорычал:

– Я готовить чай!