Читать книгу "Мир, который сгинул - Ник Харкуэй"

Мы еще говорим себе это, чувствуя свое превосходство и ожидая сигнала к очередному редактированию мира, когда с экранов внезапно пропадает наш Зеленый Сектор. Спутниковая камера показывает, как наши позиции вздрагивают и исчезают, будто прибой смывает замок из песка. На седьмом канале (нашем, а не новостном) творится страшное. От воздушного наблюдателя над обреченным городишкой, где Тобмори Трент не дал мне истечь кровью, осталась только половина или, быть может, две трети. Лицо почти цело, но, когда он падает вперед, мы видим, что ему отсекло левое ухо, сантиметра два головы, руку и бедро. Сложно определить, жив он или его тело дергается, повинуясь каким-то жутким рефлексам. Его напарник, снайпер, точно жив, но это временное явление. У него нет ног, он истекает кровью. На безболезненную и гуманную смерть ни капли не похоже, наоборот, все очень напоминает то, что я видел со дня своего приезда в Аддэ-Катир. Наконец я выключаю монитор – никто не возражает. Однако тишина еще хуже шума.

Джордж Копсен обмякает в кресле. Когда Ричард П. Первис бросается ему на помощь, генерал скидывает его руку и вновь ссутуливается. Сзади мне видно, что его напряженные плечи дрожат, как в лихорадке.

Несколько секунд спустя мы узнаем: то же самое творится повсюду. Не только на Выборной Арене – везде. В городах. В странах далеких и тех, что прямо за углом. Без всякого предупреждения (впрочем, кое-кто кое-где наверняка догадывался, что такое возможно, просто они сочли неуместным в этом признаваться либо возгордились) маленькая война превратилась в глобальную. Страны применяют оружие (такое же, как наше) на стратегическом уровне, то есть запускают межконтинентальные ракеты. Хорошо, что никто не додумался до ядерных бомб и микробов. Плохо, что наше суперсекретное оружие оказалось любимой новой игрушкой чуть ли не каждой развитой страны на Земле. Крупные города все больше напоминают швейцарский сыр, сами швейцарцы разработали по тому же принципу своеобразную лучевую пушку и разнесли ею все к востоку от себя, чтобы отвадить русских. По неведомым мне причинам они до сих пор считают, что русские захватят Европу и пожрут их младенцев. На этом основании швейцарцы уничтожили кусок плодородной земли и несколько озер. Русские в ответ смели часть Китая, до которой им никогда не было дела, и теперь все страны увлеченно дырявят карту мира – она становится похожа на лист почтовых марок. Серьезные комментаторы (люди, которым не удалось нажиться на войне) в прямом эфире просят немедленно это прекратить, иначе есть вероятность, что наш мир разлетится на части – слишком большую его часть уничтожили в попытке доказать, что Хозяева тут все.

Кресло генерала Копсена темно-серое и стоит на небольшой платформе. В подлокотник встроен пульт управления всеми мониторами. Оно находится точно посередине зала, и человек, сидящий в нем, может поворачивать голову или даже трясти ею, но по-прежнему видеть происходящее на стереоскопическом экране. Наушники тоже присутствуют, и если закрыть глаза (что сейчас делает генерал), легче все равно не становится. Сверкнув, исчезает Тринидад. Неясно, кому он помешал, но больше не помешает. Генерал Копсен выговаривает что-то похожее на «Нет».

Мы ждем распоряжений и лишь через некоторое время понимаем: про нас забыли. Выборная Арена закрыта. Кому нужна мнимая война, если идет настоящая? Эту местность выбрали полем боя, потому что она не имела никакого значения. Здесь просто были люди. Война шла по социально-политическим причинам, то есть абстрактным, а они теперь никого не волнуют. Мы – ненужная армия. С нами даже не разговаривают. Власти ведут реальную войну посредством нереального оружия и заняты стиранием друг друга с лица Земли. Мечта любого правителя: целишься, отдаешь приказ, и то, что тебя раздражало, больше не существует. Это как дурман; люди, сидящие в правительственных зданиях по всему миру, подсели на него и шатаются, будто пьяные.

Время от времени мы предлагаем генералу Копсену еду и питье, а однажды Ричард П. Первис просит его обратиться к людям с речью. Генерал не отвечает. Он не пьет воду, стоящую слева от него, и не притрагивается к орешкам справа. Только сидит, скрючившись, и порой издает тихие стоны, похожие на жалобное мяуканье. У него дергается веко. Он свернулся эмбрионом, но не сводит взгляда с экранов. Я опять их включаю. Почти все пусты, кроме одного, где показывают нашу комнату. Мы все глазеем на самих себя в телевизоре. Вот он я, смотрю, как смотрю на себя. Вот машу левой рукой, вот правой. Встаю на одну ногу. Джордж Копсен возится с пультом, и мы исчезаем.

Всех присутствующих на короткий миг посещает мысль, что именно это и произошло: мы Сгинули. Но, робко покосившись друг на друга, мы соображаем, что генерал просто выключил экран.

Тут Райли Тенч совершает очень неправильный поступок. Может, это его долг, но делать так не стоило. Он пытается облегчить участь генерала. Принимает официальную позу, эдакую мужественную, асексуальную и обезличенную, отражающую важность момента и глубокое сожаление, после чего, согласно некому параграфу некого закона, сообщает своему начальнику, что он, Райли Тенч, признает его, Джорджа Копсена, непригодным для высшего командования по причине психического стресса, и он, Райли Тенч, во благо нашей военной части и по праву, каковым он облекает себя для этой цели, принимает командование, должным образом учтя опасность данного поступка и понимая, что позже он может быть расценен властями как мятеж. Согласен ли Джордж Копсен, генерал, признать, что он уволен в соответствии с надлежащими протоколами?

На минуту воцаряется тишина, а потом Джордж Копсен простреливает ему голову. Райли Тенча разбрызгивает по трем экранам, и Ричард П. Первис, который все это время стоял в сторонке, наверняка думает, что выбрал бы другой момент для предложения помощи начальнику.

В самом деле, генералу не стало легче. Им овладела жажда крови, он спятил к чертовой бабушке и временами впадает в кататонический ступор. Этот человек сейчас у руля, где и останется, пока сверху не отдадут соответствующий приказ, аминь.

Сутки или около того длится передышка. Ничего особенного не происходит. Мы отмываем Райли Тенча с мундиров, а потом у нас появляется время, которое нечем занять. Джордж Копсен бродит туда-сюда и твердит рядовым, что ситуация «вскоре будет урегулирована». Видимо, это должно как-то успокаивать, но не успокаивает; наоборот, у всех кровь стынет в жилах. Лицо у генерала небритое, опухшее и блестит от засохшего пота. Не хватает только красной фланелевой рубашки и полупустой бутылки с каким-нибудь крепким спиртным в руке. То и дело он выходит на улицу, садится на стул и будто отключается: все его тело обмякает, глаза стекленеют.

Я сижу на кровати и смотрю на письма, потому что они напоминают о доме, а раньше это всегда помогало. Нахожу письмо-зомби от Евангелистки – пустую бумажную рамку – и понимаю, что дома-то, возможно, больше нет. Гляжу сквозь дыру в пустоту.

Заглядывает Гонзо. Вид у него напуганный. Мы выпиваем запрещенного (но превосходного) спецназовского алкоголя, и в палатку приходит Ли. Она садится, кладет голову мне на плечо, и я сразу чувствую себя могучим альфа-самцом. Гонзо выглядит встревоженным и сбитым с толку. Нам все кажется, что у него вот-вот запищит пейджер, но теперь раненых нет, потому что люди в основном либо здоровы, либо не существуют. Некоторых придавило рухнувшими стенами, у других обычные переломы и порезы, нормальные в ситуации, когда вооруженные солдаты живут на маленькой территории и от скуки грызутся друг с другом. Несколько дней все просто слоняются без дела. Это посттравматический стресс, конечно, но мы его так не называем. Мы вообще никак его не называем и даже не осознаем. Время простирается во все стороны, и мы видим мир будто сквозь серый туннель. Наши голоса отдаются в нем эхом, поэтому серьезные разговоры невозможны. Мы словно в зимнем Эдеме; во всем чувствуется не блаженная непорочность, но изнеможение.