Читать книгу "Девочки - Эмма Клайн"

Может быть, до ранчо мне и хватило бы такой жизни.

Но после ранчо я поняла, что можно брать и повыше. Что можно отбросить все эти обывательские глупости ради более великой любви. Я верила, как это бывает со всеми подростками, что моя любовь — самая верная и самая настоящая. Мои собственные чувства и были определением такой любви. Любви, которую ни отец, ни даже Тамар понять не могли, поэтому, конечно, мне нужно было от них уйти.

Пока я целыми днями смотрела телевизор в раскаленном, душном полумраке отцовской квартиры, атмосфера на ранчо сгущалась. До какой степени, это я, правда, узнаю только потом. Все дело было в контракте со студией звукозаписи — никакого контракта не будет, но Расселл, конечно, не мог с этим смириться. У него связаны руки, сказал ему Митч, он не может заставить студию передумать. Митч был успешным музыкантом, талантливым гитаристом, но такого влияния даже он не имел.

Это было правдой — и от этого моя ночь с Митчем казалась особенно жалкой, какой-то бессмысленной взяткой. Но Расселл не верил Митчу, или к тому времени уже не имело значения, верил он ему или нет. Митча превратили в организм, где паразитировала всеобщая злоба. Расселл все чаще, все дольше расхаживал из угла в угол, громко возмущаясь, обвиняя во всем Митча, этого раскормленного Иуду. Они поменяли ружья на револьверы “бунтлайны”, Расселл всех заразил истерией обиды. Он больше даже не пытался скрыть, до чего это его разозлило. Гай привозил на ранчо спиды, они с Сюзанной то и дело бегали к водокачке, возвращаясь обратно с черными, как ягоды, глазами. Ранчо и раньше было отрезано от внешнего мира, но теперь наступила полная изоляция. Ни газет, ни радио, ни телевизора. Заезжих гостей Расселл теперь прогонял, а когда девочки ехали в очередной забег по мусорным бакам, отправлял с ними Гая. Ранчо постепенно схлопывалось, как раковина.

Могу представить, как Сюзанна просыпалась по утрам, не чувствуя, как проходят дни. С едой дела обстояли плачевно, все продукты были тронуты легкой гнильцой. Белков они почти не ели, их мозги работали на простых углеводах, изредка перепадал какой-нибудь сэндвич с арахисовым маслом. И еще спиды, от которых у Сюзанны выжгло все чувства, — она, наверное, продиралась сквозь колючее, электрическое облако собственного онемения, как сквозь глубокий океан.

Людям потом будет сложно поверить, как это обитатели ранчо вообще могли жить в таких условиях. В настолько плохих условиях. Но у Сюзанны не было другого выбора: свою жизнь она полностью отдала в руки Расселлу, а жизнь ее к тому времени стала вещью, которую он мог как угодно вертеть и оценивать. О чем-то Сюзанна и остальные девочки уже просто не могли судить, бездействующие мышцы их эго ослабли, сделались ненужными. Они так давно не жили в мире, где понятия “хорошо” и “плохо” были хоть сколько-то реальными. Если у них и сохранились какие-то инстинкты — слабенький тик в животе, сосущая тревога, — они перестали их слышать. Если такие инстинкты, конечно, у них вообще были.

Далеко падать им не пришлось — у девочек умение верить в себя с самого начала подрублено. Кажется, что чувствам совсем нельзя верить, как ломаному вздору, который царапает доска Уиджа [15]. Именно поэтому я в детстве так не любила ходить к нашему семейному врачу. Он осторожно меня расспрашивал, как я себя чувствую. А как бы я описала боль? Она, скорее, резкая или, скорее, тянущая? А я в ответ только с отчаянием на него смотрела. Это он должен был мне сказать, какая у меня боль, ведь именно за этим я и пришла к доктору. Чтобы меня осмотрели, засунули в машину, которая точными лучами переберет мои внутренности и сообщит мне правду.

Поэтому, конечно, эти девочки никуда не ушли — вынести ведь можно очень многое. В девять лет я упала с качелей и сломала запястье. Ужасающий хруст, слепящая боль. Но даже тогда, даже когда у меня на руке вздулась манжетка из собравшейся под кожей крови, я твердила, что со мной все в порядке, что ничего не случилось, и родители мне поверили, пока доктор не показал им рентгеновские снимки с переломанными костями.

12

Едва я собрала сумку, как гостевая комната снова обрела нежилой вид, моментально вобрав мое отсутствие, как, наверное, и положено таким комнатам. Я думала, что Тамар с отцом уже ушли на работу, но, когда вышла в гостиную, сидевший на диване отец что-то буркнул.

— Тамар пошла то ли за соком, то ли еще за какой-то ерундой, — добавил он.

Мы сидели на диване и смотрели телевизор. Тамар долго не возвращалась. Отец все потирал свежевыбритый подбородок, лицо у него казалось каким-то недоваренным. Рекламные ролики были такими бойкими, что я чувствовала себя неловко, на фоне натянутой тишины они звучали издевательски. Отец нервно прислушивался к нашему молчанию. Еще месяц назад я бы сидела как на иголках. Перетряхивала бы всю свою жизнь в поисках какой-нибудь жемчужинки-истории, чтобы поднести ему. Теперь это чувство исчезло. С одной стороны, отец стал мне гораздо ближе, гораздо понятнее — как никогда раньше. Но с другой — он сделался более чужим, стал самым обычным человеком, который плохо переносит острую еду и играет на валютном рынке. Продирается сквозь уроки французского.

Услышав, как Тамар ковыряет ключом в замке, он сразу вскочил.

— Мы полчаса назад должны были выйти, — сказал он.

Тамар поглядела на меня, поправила сумочку на плече.

— Извини.

— Ты прекрасно знаешь, во сколько мы уходим, — продолжал он.

— Я же извинилась.

И извинялась она как будто искренне, но тут же автоматически скосила глаза на включенный телевизор. Она быстро отвела взгляд, но я-то знала, что отец это заметил.

— И даже сока не принесла, — сказал он дрожащим от обиды голосом.

Сначала меня подобрала юная парочка. Волосы у девушки были сливочного цвета, рубашка завязана на талии, она то и дело с улыбкой оборачивалась ко мне и протягивала пакетик с фисташками. Целовалась с парнем так, чтобы я видела ее юркий язык.

Раньше я не ездила автостопом, почти ни разу. Я нервничала, не зная, что люди могут подумать о девушке с длинными волосами. Я не знала, насколько возмущенно нужно говорить о войне или что сказать о студентах, которые кидались камнями в полицейских и захва тывали пассажирские самолеты, требуя, чтобы их доставили на Кубу. Я всегда была в стороне от всего этого, словно бы смотрела фильм о жизни, которую, по идее, должна была бы прожить. Но теперь все было по-другому, теперь, когда я ехала на ранчо.

Я прокручивала в голове тот миг, когда Тамар с отцом вернутся с работы и поймут, что я сбежала. До них дойдет не сразу, Тамар, наверное, сообразит быстрее отца. В квартире никого, моих вещей тоже нет. А отец, наверное, позвонит матери, но что они смогут сделать? Как они меня накажут? Они ведь не знают, куда я уехала. Я выскочила за границы их обзора. Даже их беспокойство меня, скорее, радовало, потому что когда-нибудь им придется подумать о том, почему же я сбежала, и тогда полезет на свет мутное чувство вины и им придется прочувствовать его в полной мере, пускай даже и на секунду.