Читать книгу "Жуков. Маршал на белом коне - Сергей Михеенков"

Солдатская медаль «За отвагу» на Халхин-Голе оказалась самой редкой наградой.

Жуков тогда получил свою первую золотую звезду. Всего их будет четыре.

Некоторые исследователи и публицисты, приверженцы теории «кровавых дел» Жукова, твёрдо стоящие на том, что, мол, он добывал победы исключительно большой кровью своих солдат и расстрелами, настаивают на том, что именно на Халхин-Голе впервые проявилась жестокость будущего маршала. Так что придётся нам затронуть эту трудную тему.

Что касается соотношения потерь, то мы об этом уже упоминали. Наши потери были значительно меньше японских. О расстрелах придётся рассказать подробнее.

И тогда, в монгольской пустыне, и через два года, когда начнётся другая война, Жукову не раз приходилось выправлять чужие огрехи, результаты чужой бездарности, слабоволия и откровенной трусости. В том числе — на войне как на войне — и так называемыми «расстрельными приказами». Лично, конечно, не расстреливал. Такого не было. Арест, следствие, трибунал, а там — как ляжет карта судьбы…

Хозяйство ему от комдива Фекленко досталось незавидное. Низкая боевая выучка, разболтанная дисциплина. Солдаты не владели самыми элементарными навыками — не умели стрелять из винтовки, не говоря уже о пулемётах. В первых боях, когда Жуков только что прибыл в 57-й корпус, в некоторых стрелковых полках на огневые позиции выходили исключительно командиры и стреляли по японцам из штатных пулемётов. В полках и батальонах царили пьянство и неповиновение командирам. Когда запахло порохом, начались повальные самострелы. Ещё на марше к передовой раненных в конечности санитарные машины увозили в тыл десятками. Зачастую небоеспособные подразделения поступали из Забайкалья, от Штерна.

Из донесения в Политуправление РККА от 16 июля 1939 года: «В прибывшей 82 сд отмечены случаи крайней недисциплинированности и преступности. Нет касок, шанцевого инструмента, без гранат, винтовочные патроны выданы без обойм, револьверы выданы без кобуры… Личный состав исключительно засорён и никем не изучен, особенно засорённым оказался авангардный полк, где был майор Степанов, военком полка Мусин. Оба сейчас убиты. Этот полк в первый день поддался провокационным действиям и позорно бросил огневые позиции, перед этим предательством пытались перестрелять комполитсостав полка бывшие бойцы этого полка Ошурков и Воронков. 12.07 демонстративно арестовали командира пулемётной роты Потапова и на глазах бойцов расстреляли, командир батальона этого полка Герман лично спровоцировал свой батальон на отступление, все они преданы расстрелу. Для прекращения паники были брошены все работники политуправления РККА, находящиеся в это время на КП…»

И далее: «В этом полку зафиксированы сотни случаев самострелов руки…»

Сотни! А это означает, что самострелы в дивизии, присланной Штерном в качестве усиления 1-й армейской группы, становились явлением массовым.

Можно себе представить состояние Жукова, когда ему донесли, что полк, державший оборону в центре построения фронта по линии реки Халхин-Гол, оставил свои позиции, смят наступающими японцами и в беспорядке бежит, что на его плечах японская пехота потоком обтекает оголённые фланги 57-го корпуса и угрожает не только плацдармам на другом берегу реки, но и всей армейской группе…

Вот тогда-то и состоялась знаменитая контратака бригады лёгких танков. Впоследствии и Кулик, и Штерн упрекали Жукова за неосмотрительность, за то, что не прикрыл танковую атаку пехотой, что действовал не по уставу. Действительно, не прикрыл. И — не по уставу. Танковая атака была импровизацией, вынужденным риском. Творчеством. И — проявлением воли, способности взять всю ответственность на себя. Может, потому и удалась.

А вот каким увидел Жукова Константин Симонов во время своей журналистской командировки в Номонган: «Штаб помещался по-прежнему всё на той же Хамар-Дабе. Блиндаж у Жукова был новый, видимо только вчера или позавчера срубленный из свежих брёвен, очень чистый и добротно сделанный, с коридорчиком, занавеской и, кажется, даже с кроватью вместо нар.

Жуков сидел в углу за небольшим, похожим на канцелярский, столом. Он, должно быть, только что вернулся из бани: порозовевший, распаренный, без гимнастёрки, в заправленной в бриджи жёлтой байковой рубашке. Его широченная грудь распирала рубашку, и, будучи человеком невысокого роста, сидя, он казался очень широким и большим».

«В моих записках о Халхин-Голе, — впоследствии, готовя к изданию свои фронтовые блокноты, писал Константин Симонов, — сохранилась такая запись: „Как-то во время одного из своих заездов на Хамар-Дабу мне пришлось впервые столкнуться в военной среде с теми же самыми спорами о талантах и способностях и притом почти в той же непримиримой форме, в какой они происходят у братьев-писателей. Я не предполагал встретиться с этим на войне и поначалу удивился.

Дожидаясь не то Ортенберга, не то Ставского, я сидел в одной из штабных палаток и разговаривал с командирами-кавалеристами. Один из них — полковник, служивший с Жуковым чуть ли не с Конармии, — убеждённо и резко говорил, что весь план окружения японцев — это план Жукова, что Жуков его сам составил и предложил, а Штерн не имел к этому плану никакого отношения, что Жуков талант, а Штерн ничего особенного из себя не представляет и что это именно так, потому что — он это точно знает — никто, кроме Жукова, не имел отношения к этому плану“».

Это — к спору об авторстве плана операции по разгрому японцев на реке Халхин-Гол.

О тех событиях, о военных замыслах японцев маршал спустя годы говорил: «Думаю, что с их стороны это была серьёзная разведка боем. Серьёзное прощупывание. Японцам было важно тогда прощупать, в состоянии ли мы с ними воевать. И исход боёв на Халхин-Голе впоследствии определил их более или менее сдержанное поведение в начале нашей войны с немцами. Но если бы на Халхин-Голе их дела пошли удачно, они бы развернули дальнейшее наступление. В их далеко идущие планы входил захват восточной части Монголии и выход к Байкалу и к Чите, к тоннелям, на перехват Сибирской магистрали».

Когда дело было сделано, Жуков заскучал о семье. Вспомнил, что сказал брату и его жене, прощаясь с ними перед тем, как уехать на аэродром, где его и других офицеров ждал борт до Читы: «Или вернусь с подарками, или… не поминайте меня лихом». Клавдия Ильинична тогда ответила: «Лучше уж с подарками».

Подарки дарить он любил.

Из письма Жукова двоюродному брату М. М. Пилихину от 31 октября 1939 года: «Миша, шлю тебе привет, очевидно, я буду через месяц-полтора в Москве, тогда обо всём поговорим, а сейчас скажу пару слов. Провёл войну, кажется, неплохо. Сам здоров, сейчас налаживаю дела, так как за войну кое-что подразболталось. Посылаю тебе подарок, который я получил от наркома: костюм… если будет тебе коротковат, попробуй его переделать. Жму руку, Георгий. Поцелуй за меня Клавдию Ильиничну и Риточку».

Посылка для Пилихиных в Москву была отправлена с оказией.

Бывший адъютант Жукова М. Ф. Воротников вспоминал: «В первых числах ноября 1939 года, находясь в Улан-Баторе, Георгий Константинович командировал меня в Москву с наградными материалами… Провожая, Жуков наказал: „Зайдите сразу к моему двоюродному брату, Михаилу Пилихину, передайте вот этот чемодан и письмо. Живёт он недалеко от Центрального телеграфа, в Брюсовом переулке, 21. Скажите, что непременно приеду с подарками, как обещал. А вот эту записку отдайте директору Центрального Военторга“».