Читать книгу "Улица Сервантеса - Хайме Манрике"

– Спасибо, что вернули книгу так скоро, – наконец произнес я. – Меня радует ваше отношение к литературе. Если моя библиотека располагает сочинениями, которые представляют для вас интерес, я с удовольствием одолжу их вам. Вы должны продолжать образование.

Несколько месяцев о Мигеле не было никаких известий. Должен признаться, мне льстило, что невежда Паскуаль считает меня кем-то вроде литературного наставника. Взамен он развлекал меня историями о нравах современного поэтического мира. Мы завели привычку подолгу гулять, беседуя о книгах и их авторах. Во время одной из таких прогулок Паскуаль упомянул, что Мигель пытается поставить свои пьесы в Мадриде.

– Сейчас он общается почти исключительно с людьми театра.

– Не знал, что его интересует сцена, – откликнулся я. – А ведь совсем недавно актеры приравнивались к освобожденным африканским рабам! Конечно, некоторые достойные люди покровительствовали театру, но они никогда не смешивались с этой толпой. Помнится, мои родители считали, что попрошайки и то честнее артистов.

– Скажу более, ваша светлость, – Сервантес пьет даже с теми актерами, которые получают всего пару реалов за представление.

– Должно быть, вы слишком молоды, Паскуаль, и не помните дней, когда порядочные мадридцы почитали актеров не выше, чем водоносов. – Я снова пожалел, что так открыто высказал неприязнь к Мигелю. – Впрочем, нам следует сходить на премьеру к Сервантесу, – поспешно добавил я, стараясь сгладить впечатление от своей несдержанности. – Греческие драматурги были непревзойденными мастерами, но большинство испанских пьес незрелы и незатейливы. Я отдал бы все, чтобы увидеть рождение автора, равного Софоклу или Эсхилу. Лопе де Вега – наша единственная надежда. А вы читали греческих трагиков?

– Я знаю некоторые пьесы Лопе де Веги и совершенно согласен с вашей светлостью по поводу его таланта. Но, увы, я не читаю по-гречески, и эти пьесы не идут в Корраль-дель-Принсипе.

– Ну разумеется, с чего бы их стали там давать? В моей библиотеке есть некоторые переводы, почти не уступающие оригиналу. Если желаете, я их вам одолжу.

Мы добрались до парадного входа моего дома, обменялись рукопожатиями и пожелали друг другу спокойной ночи. Я решительно отмел идею пригласить Паскуаля на бокал вина. Мне не хотелось давать ему повод думать, будто мы друзья, а не просто хорошие знакомые. Слишком свежи были воспоминания о цене, которую я заплатил, введя в свою семью Мигеля де Сервантеса, этого грязного плебея. К тому же Паскуаль заставлял меня чувствовать себя неловко, когда принимался исподтишка расспрашивать о придворной жизни. Считал ли он это разумной платой за сведения о Мигеле? Мне следовало быть осторожным и не выдавать слишком много сведений о королевском семействе или аристократии, дабы они не попали на язык любопытной черни. Довольно и того, что я снабжаю Паскуаля книгами и восполняю зияющие лакуны в его образовании. Если же он хвастается перед своими дружками знакомством со мной, это не должно меня беспокоить.

Судя по афишам, которые то и дело появлялись на стенах городских зданий, Мигель де Сервантес выдавал по пьесе в неделю. Похоже, большая часть заработков Паскуаля уходила на театральные билеты: он исправно отчитывался мне о каждом новом спектакле. Многочисленные порождения пера Мигеля проваливались одно за другим; насколько я слышал, все его пьесы публика воспринимала враждебно. Крушение его драматургической карьеры не вызвало у меня ни малейшего удивления: литературные таланты Мигеля были невелики, к тому же он не давал себе труда развивать их. Как можно стать хорошим драматургом, не зная произведений древних греков или хотя бы римлян? Вряд ли Мигель имел хоть малейшее понятие о возвышенных чувствах, которые положены любому благородному персонажу. Он продолжал наводнять подмостки своими низкопробными творениями, лелея наивную надежду, что в конечном итоге они принесут ему славу и богатство. Я искренне сочувствовал актерам, вынужденным разыгрывать сочинения Сервантеса, и задавался вопросом, надолго ли хватит их веры в этого писаку.

Когда я услышал о премьере его первой драмы «Алжирские нравы», искушение оказалось чересчур велико. Меня снедало любопытство, как Мигель использовал этот безусловно многообещающий материал – и не раскроет ли пьеса каких-либо интригующих подробностей о его рабстве.

Однажды осенним вечером, когда ветер, дующий с гор в направлении Мансанареса, сдернул с города покрывало вечного зловония, я вышел из дома и направился к театру Корраль-дель-Принсипе. Свежий воздух приятно бодрил и притом хранил достаточно тепла, чтобы за спектаклем можно было с удобством наблюдать, стоя под открытым небом. Я оплатил стоячее место на глиняном полу и тут же оказался со всех сторон зажат студентами, карманниками и подобными личностями, которым по бедности не приходилось рассчитывать на кресла у самой сцены. Я не хотел, чтобы Мигелю донесли, будто я лично присутствовал на премьере, а потому закутался в старый плащ, замотал лицо шарфом и избегал смотреть на своих соседей. Толпившиеся вокруг студенты потягивали вино из бурдюков и то и дело отпускали грубые комментарии по поводу актеров и драматурга. Когда я не следил за происходящим на сцене, то опускал голову так низко, что почти вжимал подбородок в грудь. Эти невежи еще и устроили соревнование, кто испортит воздух звучнее и зловоннее. Каждую новую попытку встречали одобрительными возгласами.

Первая же сцена показала, что Мигель не знаком с пьесами Софокла, Эсхила и Еврипида. Впрочем, время от времени актеры произносили несколько стоящих строк, и я вынужден был признать, что Сервантесу удалось вдохнуть жизнь в своих персонажей: по всей видимости, они были списаны с натуры, а потому их эмоции отличались тем же правдоподобием, что и чувства знакомых мне людей. Но один алмаз не делает всей короны. Герои Мигеля то и дело пускались в многословные и явно неуместные на сцене рассуждения; вряд ли он понимал, что в театре молчание порой куда выразительнее длинных монологов. Нет, Мигель не Лопе де Вега. Интересно, сколько еще пьес должно провалиться, чтобы он смирился со своей бездарностью и неспособностью тягаться с великими мастерами? В любом случае мое любопытство было удовлетворено, и я не чувствовал ни малейшего желания посещать пьесы Сервантеса впредь.

В погожие вечера я отпускал носильщиков своего паланкина и шел домой пешком. Как изменился Мадрид со времен моей молодости: теперь улицы кишели бойко торгующими маврами, черными рабами, итальянцами, фламандцами и французами. Зажиточные купцы прохаживались в роскошных шелковых и шерстяных одеждах, точно настоящие идальго. А ведь я еще застал времена, когда только аристократам дозволялось носить шпагу!

Самым опасным местом на моем пути была площадь Пуэрта-дель-Соль, где вечно околачивались попрошайки. Стоило обратить на них взгляд, как они яростно атаковали прохожего и принимались завывать стихи и молитвы (за это сомнительное удовольствие предлагалось уплатить пару мараведи) или же предлагали грошовые календари и веера. Безумцы вызывали у испанцев больше сочувствия, чем искалеченные солдаты, а потому на площади всегда можно было увидеть мужчин и женщин, которые притворялись душевнобольными. Картину завершали карманники, грабители и наемные убийцы.