Читать книгу "Черный ветер, белый снег. Новый рассвет национальной идеи - Чарльз Кловер"

Все понимали, что это глупость, – и тот, кто звонил, и тот, кто принимал эти «указания из центра». Тогда мне приходилось просить Л.Н.: «Отдохните пару недель, пусть почитает эти разы Костя». Л.Н. все понимал, даже не дулся на меня при встречах, а через три-четыре недели все забывалось и «наверху», а Л.Н. вновь появлялся перед студентами[256].

Однажды явился партийный проверяющий, инструктор отдела науки. По воспоминаниям Анохина, Лавров отрезал: «Хотите превратить и Гумилева в диссидента? Запретите ему читать лекции – и завтра мы услышим их по Би-би-си».

Личную популярность Гумилева и его особые отношения с высокими партийными функционерами явно не следовало недооценивать, и оппоненты утверждали, что от него исходит опасность. Бромлей счел необходимым специально заняться теорией Гумилева и развенчать ее в своем учебнике по этнологии («Теоретические очерки»), вышедшем в 1982 году[257]: «В литературе можно встретить мнение, что этносы представляют собой биологические единицы – популяции или же системы, возникающие вследствие некоей мутации». При этом Бромлей ссылается именно на Гумилева, и это, видимо, означает, что, вопреки запрету на публикации, концепция Гумилева сделалась уже достаточно известной в кругах интеллигенции. Чешко так описывал растянувшуюся на двадцать лет полемику между Гумилевым и Бромлеем:

Одним словом, вся концепция Гумилева – в чистом виде поэзия. Возможно, он унаследовал талант от отца – во всяком случае, получалось у него весьма эффектно. Чем проще и чем элегантнее теория, тем легче она усваивается дилетантами. Гумилев приобрел громадную популярность в среде технической интеллигенции, креативной интеллигенции. Бромлея читать было скучно, ужасно скучно, как любой порядочный учебник. А Гумилев – сплошное удовольствие. Все вымысел, безумный и бездоказательный, зато как читается! Роман, да и только[258].

Стальная сабля хана

В 1980 году пышно отмечалось 600-летие Куликовской битвы как победы русского оружия и русской доблести. То была важная веха в академической карьере Гумилева. На время всякая цензура в отношении русских интеллектуалов-националистов была снята. Только за 1980 год советские издательства успели опубликовать около 150 книг, напрямую или косвенно посвященных этому событию[259]. Празднования годовщины Куликовской битвы, видимо, должны были, по замыслу ЦК КПСС, поднять национальный дух и мобилизовать общество. Советский Союз столкнулся в ту пору с двумя тяжелейшими проблемами – с крепнущим движением «Солидарность» в Польше и с бесперспективно затянувшейся Афганской войной[260].

Как и на исходе 1960-х, когда последний мощный подъем национализма в России совпал с пограничной войной с Китаем и Пражской весной, куликовские торжества также имели политическую составляющую. Национализму позволили развернуться, однако внутри точно отмеренных границ. И все же празднование дня рождения русской нации выпустило националистского джинна из бутылки, и обратно его уже не удалось загнать. До конца того десятилетия национализм будет играть ведущую роль в политике СССР (причем как в этнически русской части страны, так и в других регионах), и последствия разыгравшегося национализма окажутся катастрофическими.

Книги Гумилева безопасности ради хранили в фонде ВИНИТИ, но теперь у него появилась долгожданная возможность выступать публично, публиковать множество статей, в том числе в массовом журнале «Огонек». «В Куликовской битве родился русский этнос», – писал он в одной из этих статей[261]. Если б это далекое от истины утверждение было верным, то, учитывая гипотезу Гумилева о среднем жизненном цикле этноса длиной в 1200 лет, Россия оказалась бы как раз в зените исторического бытия.

Его истолкование Куликовской битвы оказалось весьма противоречивым – зато, опять-таки, удобным с точки зрения собственной теории Гумилева: Россия в союзе со степными народами превратилась в сам себя не осознающий суперэтнос, естественную империю или цивилизацию. Гумилев утверждал, что на Куликовом поле сражались не русские против монголов, а две монгольские армии, причем русские присоединились к одной из сторон. Мамай, который привел монгольские войска на Куликово поле, восстал против Тохтамыша. Мамая финансировала католическая Европа, какая-то закулисная группировка генуэзских аристократов, а Дмитрий Донской поспешил с русским войском на помощь Тохтамышу. «Русь сражалась на поле Куликовом вовсе не с «Золотой Ордой», а с Мамаевой ордой, которая кардинально отличалась от первой», – рассуждал Гумилев[262]. Он подчеркивал тот факт, что радостное известие о победе Дмитрий Донской тут же направил Тохтамышу.

То есть Куликовская битва представлялась Гумилеву борьбой отнюдь не против монгольских завоевателей, а против международного картеля зла, состоящего на жалованье у Запада. Российская историография переворачивалась с ног на голову. Тема «неблагодарной Европы» господствовала в российской историографии со времен Романовых: дескать, Европа в неоплатном долгу перед русскими, которые остановили татаро-монгольские полчища и помешали им проникнуть далее на Запад. Гумилев же все переворачивает: напротив, благодаря монголам Россия была спасена «от союза под эгидой Запада, союза для превращения Руси в колонию генуэзцев».

По мнению серьезных историков, никаких данных в пользу этой теории не существует, она – продукт чрезвычайно живого воображения Гумилева[263]. Да, историки соглашаются, что Мамай, не принадлежавший к роду Чингизидов, воевал против Тохтамыша, члена правящей династии, а Дмитрий Донской был союзником Тохтамыша и после Куликовской битвы, разбив Мамая, продолжал платить дань Тохтамышу. Но платившие Мамаю генуэзские князья – вымысел, не подкрепленный никакими исследованиями. Зато сюжеты Гумилева сделались популярными, будучи гораздо привлекательнее строгой, опирающейся на источники исторической науки. В отличие от обычных исторических сочинений книги Гумилева представляют собой захватывающее чтение до последней страницы, признает современный писатель Дмитрий Быков.

Высокопоставленные друзья Гумилева по-прежнему его поддерживали. И пусть им не удалось пробить в печать наиболее острые его тексты, такие как «Биосфера», в поначалу узком, но постепенно расширявшемся кругу советской элиты евразийская историография, основанная Львом Гумилевым, приобретала все больше сторонников.

Почти одновременная смерть Брежнева и Суслова в 1982 году нанесла националистам серьезный удар: прекратилась официальная поддержка «Русской партии» со стороны Политбюро. Был ли Суслов в самом деле латентным националистом или же решил использовать националистов как противовес либералам – об этом до сих пор спорят. Но после благоприятного для националистов периода при Брежневе и Суслове наступил откат: и Андропов, и Черненко были ортодоксальными интернационалистами. Они не желали без необходимости усиливать антагонизм с Западом и осознавали, что русский шовинизм отзовется усиленным сопротивлением многих национальных меньшинств, а именно в этом они видели главную угрозу для существования страны.