Читать книгу "Библия и меч. Англия и Палестина от бронзового века до Бальфура - Барбара Такман"

К интересу своего предшественника к евреям Абердин относился с холодным отвращением — в точности так же, как семьдесят пять лет спустя Асквита бросит в дрожь от «фантастичного» плана для Палестины, представленного кабинету министров Ллойд-Джорджем. Он проинструктировал Янга, британского вице-консула в Иерусалиме, с настоящего момента ограничить консульскую поддержку «британскими подданными или агентами, и только ими одними». Разумеется, Палмерстон вышел за рамки общепринятой практики, когда уполномочил вице-консула защищать евреев, не являвшихся британскими подданными, но он сделал это намеренно. Поощряя евреев, практически не имевших государственности в пределах Османской империи, игнорируемых турецкими властями и отвергаемых как национальность прочими европейскими консулами, искать у Британии защиты, которой не могли получить в ином месте, он закладывал основу того, чтобы в будущем Британия могла утвердиться в роли защитницы еврейских поселений в Палестине.

Однако Абердин полагал, что в обязанности министерства иностранных дел не входит иметь идеи, особенно новые идеи, и не видел причины выходить за рамки буквы закона. На практике его робость мало сказывалась на деятельности людей на местах. И Янг, и его преемник в Иерусалимском консульстве (Джеймс Финн, зять «ребе» Маккола и пылкий последователь Эшли) продолжали заступаться за древний народ божий без оглядки на подданство его представителей, всякий раз, когда представлялся случай.

И действительно, с точки зрения Эшли, невзирая на смену правительства перспектива восстановления Израиля представлялась как никогда радужной. Ведь он в конце концов преуспел в исполнении своего заветного желания: была создана англиканская епархия в Иерусалиме, которую возглавил, получив сан епископа, новообращенный еврей. Это должно было стать коронным достижением Еврейского общества, сигналом к восстановлению древнего царства Израиль как епархии англиканской церкви. Это было вместилище всех чаяний Эшли, «свершение», как он искренне и пылко верил, «пророчества Исайи».

Создание епархии получило горячее одобрение протестантского короля Фридрирха Вильгельма Прусского, и в Англию был направлен особый посланник, шевалье Бунсен, с целью помогать Эшли в осуществлении его проекта. Потребовались величайшие совместные усилия обоих, чтобы преодолеть сопротивление оппозиции, возникшей в результате доктринальных споров, которые сейчас давно уже позабылись, но которые разжигали страсти в викторианской Англии. Англокатолическая партия трактарианистов и пьюзеистов вокруг Оксфордского движения, стремившаяся примирить англиканскую церковь с Римом, ожесточенно протестовала против создания епархии, поскольку оно было бы на руку протестанству кальвинистского толка. Гладстона, который в то время был «мощным молодым голосом» партии «Высокой церкви», «одолевали муки совести», которые он изложил в двадцатичетырехстраничном письме Бунсену. Там утверждается, что «новизна и (пока еще) неопределенность плана сильно смущают умы моих соотечественников».

Бунсен поспешил к Гладстону и в ходе двухчасовой беседы постарался развеять эти сомнения. Он не погнушался прибегнуть к аргументу о том, какие политические преимущества можно почерпнуть в Сирии. «Неужели вы ничего не предприняли бы, — спросил он Гладстона, — чтобы получить в свое распоряжение политическую конъюнктуру, которую не слишком самонадеянно будет назвать провиденческой в том, что она совпала с симптомами возрождения Сиона?». За немецкой напыщенностью этой примечательной фразы можно разглядеть проблеск прагматизма.

Далее Эшли устроил встречу Бунсена и Пиля, которому предстояло стать следующим премьер-министром, а своему дневнику встревоженно поверил надежду, что у Пиля окажется «сердце Соломона, большое, как пески моря», ибо дело «достаточно великое, чтобы его заполнить» — шанс «поместить под знаменем Креста народ божий на горах Иерусалима».

Пиль не выдвинул возражений, и неделю спустя (19 июля) пришел уже черед Бунсена записать после беседы с Палмерстоном, тогда еще занимавшим свой пост: «Это великий день… принцип принят. И положено начало, если будет угодно Господу, восстановлению Израиля».

Теперь настало величайшее мгновение Эшли как «делателя епископов», поскольку Палмерстон соглашался принять любую кандидатуру, которую он назовет. Король Пруссии предлагал на этот пост Маккола, но его кандидатура была отклонена на том основании, что пост должен достаться выходцу из иудейского народа. Эшли придерживался того же мнения, и его выбор пал на преподобного доктора Александра, «израилита, принадлежавшего к англиканской церкви», который был заодно профессором иврита и арабского языка в Кингс-колледж.

Кандидатура была принята, но далее возникла заминка, когда Понсонби написал из Константинополя, что султан, скорее всего, откажет в разрешении построить в Иерусалиме церковь. Но Палмерстон не отступал. «Я написал лорду Понсонби, — рассказывал он Эшли, — и настоял, чтобы он приналег не одним, а обоими плечами» — так странно сформулированная директива возымела желаемый эффект и на посла, и на султана.

23 сентября билль о создании Иерусалимской епархии был принят парламентом. Эшли получил письмо, в котором сообщалось об «удивительнейшей сенсации, какую еврейский вопрос произвел в Ливерпуле. Двадцать четыре проповеди за одно воскресенье во благо нашего дела!» Возвращение евреев действительно стало любимым коньком «массы английского общества». Но такое рвение наблюдалось далеко не повсюду. Если пьюзеисты противились исходя из соображений доктрины, существовало еще несколько видных деятелей, сохранивших свойственное XVIII столетию пренебрежение к неуместному энтузиазму. «Вся молодежь с ума сходит по религии», — ворчал лорд Мельбурн, уходящий премьер-министр от партии вигов.

Но новый кабинет министров, который возглавлял Пиль и в котором преобладали консерваторы, был подхвачен полной энтузиазма — если только согласие не вырвал шантажом сам Эшли. Он объяснил Пилю, что сейчас оппозиция со стороны консервативного правительства явилась бы «крайне губительным контрастом теплому приему, какой это дело нашло» у Палмерстона, и предостерег Эбердина о «сильных чувствах населения и последствиях помех». Также он заявил, дескать, сам он полагает, что «любовь к народу Божьему», воплощенная в Иерусалимской епархии, есть «истиннейший принцип консерватизма и спасет страну». В ней, похоже, его рецепт для устранения кризиса, вызванного неурожаем ржи, который тогда охватил страну.

По крайней мере, пока его старания приносили плоды. Пиль заверил его, что не станет выдвигать возражений, и «даже Абердин расслабился». Бунсен признается, что был «тронут до слез» при виде того, как его дорогой друг Эшби, «будущий пэр сего королевства», совершил столько добра. (Есть своего рода немецкий сентиментальный снобизм, благоговеющий перед образом английского джентльмена, коего Бунсен имел перед глазами архитипический пример.)

Теперь всё было готово к освящению церкви. И опять засновали между прусским королем, Эшли и Бунсеном письма. «Никогда со времен Давида король не произносил подобных слов!» — восклицает Эшли, получив поощрительное послание от Фридриха Вильгельма. На их сторону перешли даже многие поборники «Высокой церкви», включая будущего кардинала Мэннинга и, наконец, самого Гладстона. По словам Эшли, Гладстон «сорвал с себя часть своих пьюзеитских одежд, заговорил как человек благочестивый» и поднял тост за нового епископа. Согласно Бунсену, он произнес изысканную речь, которая текла, как «нежный и прозрачный поток» — самое невероятное определение, какое давали красноречию Гладстона.