Читать книгу "Революция и флот. Балтийский флот в 1917–1918 гг. - Гаральд Граф"

На следующий день с полдня опять было назначено заседание на «Воле», присутствовать на котором обещали и оба комиссара; однако они не пришли. Команды стали волноваться, и было решено вызвать их по телефону. Когда их не оказалось дома, был послан патруль, чтобы найти и привести их силой. Патруль вернулся и сообщил, что Вахрамеев и Глебов- Авилов в поезде Вахрамеева удрали в Екатеринодар. Негодованию команд не было пределов, и они стали изобретать различные способы, как бы догнать и арестовать комиссаров.

Вскоре была получена телеграмма с какой‑то промежуточной станции. В этой телеграмме Вахрамеев сообщал, что, так как миссия им исполнена не была, он считает своё дальнейшее пребывание в Новороссийске излишним, а потому и уехал, взяв с собою и Глебова–Авилова, дабы вместе с ним доложить в Москве о всем происшедшем.

Утром, обещая присутствовать на заседании, Глебов–Авилов в разговоре с Тихменевым сказал: «Ввиду того, что среди команд стало преобладать решение воевать до конца, а это означает, что суда уничтожены не будут, то лучше в таком случае флоту перейти в Севастополь». Кроме того, на вопрос, как надо смотреть на последнюю телеграмму — идти в Севастополь, и та ли эта телеграмма, о которой говорится в шифрованном радио, что её исполнять не надо, Глебов ответил, что теперь он и сам ничего не знает и что, пожалуй, эта телеграмма — новая. Это были его последние слова перед бегством.

На заседании, во время которого обнаружилось исчезновение комиссаров, было получено первое донесение о том, что немцы высаживаются в Тамани и что высадить предполагается отряд в 20 тысяч. Это известие окончательно убивало последнюю надежду остаться в Новороссийске.

С этого момента уже началась агония флота. Вконец издёрганный личный состав морально умер. Команды перестали есть, спать, метались из стороны в сторону и, потеряв голову, только митинговали. Было несколько случаев дезертирства и самоубийства.

На следующий день после бегства Вахрамеева и Авилова из Екатеринодара прибыли в Новороссийск два эшелона с красноармейцами, которые стали держать себя по отношению к матросам весьма вызывающе. Ими были заняты все караулы в городе.

На городской площади был назначен митинг для населения, на котором должен был разбираться вопрос о судьбе флота. Из любопытства послушать пошло и много матросов.

На этот митинг был приведён отряд вооружённых красноармейцев, которые с ручными гранатами в руках оцепили всю площадь. В это же время на вспомогательном крейсере «Троян» происходило очередное заседание флота, на которое прибыли представители Кубанско–Черноморской республики. Дело в том, что кому‑то пришла шальная мысль спасти флот, присоединившись к Кубанско–Черноморской республике, которая якобы имеет достаточно войск, чтобы обороняться от немцев. На этом заседании представители означенной «республики» уверяли, что они порвали с Москвой, топить флот считают преступлением и готовы общими усилиями отстаивать Новороссийск. На вопросы, каким количеством штыков и артиллерией они обладают и какими финансовыми средствами располагают, эти представители, во главе с Рубиным (комиссар финансов), ответа не дали, а предложили послать представителей в Екатеринодар, где, по их словам, всё будет выяснено.

На это заседание командующий прибыть отказался, а через капитана 1–го ранга Терентьева, обрисовавшего ещё раз всё безвыходное положение флота, передал, что он считает, что флот должен быть или уничтожен, или же переведён в Севастополь, но никакого третьего решения, к сожалению, быть не может.

Во время заседания одним из матросов был внесён вдруг срочный запрос: «На каком основании и по чьему приказанию прибыли в Новороссийск красноармейцы, ведущие себя столь вызывающе по отношению к флоту?» Начальник красноармейцев (по виду бывший офицер), почему‑то оказавшийся на «Трояне», заявил, что их прислали для охраны города. Из дальнейших разговоров было выяснено, что они прибыли по требованию Глебова- Авилова против якобы взбунтовавшихся матросов. Здесь сразу сказалась ошибка большевистских главарей, которые прислали отряд всего лишь в 600 человек. Начальнику этих эшелонов тут же было заявлено, что он должен немедленно убраться из Новороссийска вместе со всем своим отрядом, ибо город пока ещё охраняется флотом, и что если красноармейцами будет тронут хоть один матрос, то весь личный состав флота в количестве около двух с половиной тысяч человек выступит, как один, и снесёт их с лица земли. Начальник красноармейцев заявил, что он только сейчас узнал истинный смысл его присылки и что немедленно с эшелонами покинет Новороссийск.

В конце заседания было всё же решено послать в Екатеринодар представителей в лице двух или трёх офицеров и двух матросов для выяснения на месте всех средств местной «республики».

Временно командующий флотом почти совершенно не принимал участия в заседаниях и ни разу не высказал командам своей точки зрения. Учитывая настроение матросов, которые вновь вспомнили митинговые лозунги, и зная на основании опыта, что на людей в таком состоянии в хорошем смысле повлиять нельзя, он ждал момента, когда они, испробовав все, придут и скажут: приказывайте, что нам делать.

За этот короткий, но тяжёлый промежуток времени командующий всячески изыскивал способ спасти суда, но, к сожалению, выхода не представлялось. Увести корабли было некуда, так как не оставалось ни одного порта, где, хотя бы временно, суда могли укрыться; вести же флот куда‑нибудь, чтобы топить его на мелком месте, было невозможно, так как большинство команд, не пошло бы в море, а разбежалось. Кроме того, флот с минимумом команды, а частью — на буксире, то есть в совершенно небоеспособном состоянии, вряд ли был бы пропущен неприятелем далее 10–20 миль.

Единственное, что мог сделать ещё командующий, так это попытаться связаться с Доном и сообщить о трагическом положении флота недавно вступившему в должность донского атамана генералу Краснову. С этой целью с докладом к атаману он послал на шхуне окружным путём через Керчь в Таганрог инженера–механика мичмана Полякова, который благополучно проехал и был принят генералом Красновым и генералом Богаевским. Взгляд атамана на этот вопрос был таков, что в настоящее время флоту ничего другого не остаётся, как возвратиться в Севастополь, где всё же есть надежда сохранить суда для будущего. Эту точку зрения Донского атамана мичман Поляков передал командующему флотом, насколько помнится, через одну гимназистку, проехавшую прямо через местность, занятую большевиками, и прибывшую в Новороссийск за несколько часов до того момента, когда окончательно надо было прийти к тому или другому решению.

Решений оставалось только два: или топить суда, или перевести их в Севастополь. Каждому человеку, естественно, покажется странным, что бывшие на судах флота в Новороссийске офицеры как бы считались с предписаниями Совнаркома, то есть той власти, которой никто из них не только не признавал, но считал чудовищно преступной. Кроме того, флот считался ещё и с каким‑то неизвестным германским ультиматумом. Для того чтобы хоть немного понять психологию тех сравнительно немногих офицеров, которые до конца связали свою судьбу с кораблями, на которых они плавали и с которыми сжились, особенно за время войны, надо ознакомиться с той обстановкой, в которой им приходилось решать тяжёлый вопрос спасения флота. Помощи ждать было неоткуда. Оставаться в Новороссийске было нельзя, ибо такое решение было равносильно отдаче судов германцам в неповреждённом состоянии, ибо личный состав в последнюю минуту всё равно разбежался бы и некому было бы взрывать суда.