Читать книгу "Плащ душегуба - Крис Эллиотт"

Картинки теперь представляли собой мозаику из цветных и черно-белых фотографий, создававших раздражающий стробоскопический эффект; калейдоскоп быстро сменяющихся десятилетии кружил меня и проносился по куполу над моей головой.

Из глубин моего организма донеслось глухое урчание. Я подумал, что у меня несварение желудка, но внезапно ощутил мощный газовый выброс – слишком мощный, чтобы он исходил от меня. Гравитация прижала меня к креслу. Впечатление было такое, словно сам планетарий отделился от своего основания и завис в воздухе, подобно летающей тарелке. Он подпрыгивал и раскачивался из стороны в сторону, а затем начал поворачиваться. Сперва планетарий вращался медленно, но, постепенно набирая скорость, он стал вращаться все быстрее, быстрее, быстрее… он вертелся, крутился… крутовертелся, вертокружился… – и в неуправляемом вихре рождался бурный водоворот красочных пятен, искаженных образов и потусторонних звуков и языков. Этот водоворот засасывал меня в самую сердцевину кружащегося хаоса. Мое лицо деформировалось как резиновая маска: щеки обвисли под влиянием мощной гравитации, а младенческие завитушки – все, чем я мог похвастаться в смысле прически, – намагнитившись, встали дыбом.

– Боже мой, меня сейчас порвет на части! – завопил я. Но это было все же гораздо круче лазерного шоу!

Я больше не мог сдерживаться и блеванул в галактику. Вселенная сделала оборот, и мне в морду шмякнулось то, что мгновение назад было послано в пространство.

Я услышал чей-то смех, обернулся и увидел, что рядом со мной стоит Джон Ф. Кеннеди.

– Вот что я называю болтанкой! – сказал он.

Кеннеди оказался далеко не так остроумен, как мне представлялось.

– Ох, срань небесная! Уноси ноги! – добавил он, взвизгнул и помчался через весь планетарий. По пятам за ним гнался Ли Харви Освальд, изображавший Граучо Маркса.

– Назови пароль, – сказал Освальд, – тогда прилетит утка и наградит каждого из вас сексуальной Мэрилин Монро.

– Мне кажется, это уже выходит за пределы хорошего вкуса, а, Крис? – сказала Мэрилин Монро, возникшая рядом со мной в чем мать родила; она запивала пригоршню пилюль бокалом шампанского, а Бобби Кеннеди при этом обрабатывал ее с тыла.

– Единственное, чего нам приходится опасаться, так это самой Мэрилин! – прокомментировал Франклин Рузвельт, прокатившись по куполу. – Э-эгей! – добавил он.

– Что происходит? – заорал я.

– Эй, там! Эй, там!

Всем скажите, кто есть там.

Что идут к ним янки, янки идут!![58]

Прямо на меня маршировала бригада «Пекарят Пиллсбери» в касках времен Второй мировой войны. Я вскрикнул и спрятался под сиденье.

Казалось, время перестало существовать, и все же я чувствовал, что мое путешествие длится уже много часов. Я съежился под креслом, боясь открыть глаза. Мне срочно требовалось отлить, и я надеялся, что мы вскоре остановимся на какой-нибудь автозаправке.

– Не бойся, все в порядке, никто тебя не обидит.

Я открыл глаза и увидел перед собой гигантский рожок ванильного мороженого. Судя по ярко-красной помаде и длинным светлым волосам, я предположил, что он все-таки женского пола. Он – или она? – одним словом, это недоразумение глядело на меня, сладострастно хлопая пышными ресницами.

Я снова закричал.

– Ну-ну, успокойся, милый, – сказала порция мороженого, успокаивая меня. – Ты почти дома. Только запомни, этим заведением руководит мой супруг, поэтому будь умницей, не серди его и ничего не говори о его обсыпке. Он очень раним, но, если захочет, может стать настоящей скотиной. Я думаю, у него не хватает ванильных шариков, если ты, конечно, понимаешь, на что я намекаю.

Она поцеловала меня, подмигнула и исчезла из виду.

«Мне конец! – подумал я. – Мне подмешали какой-то дряни в молочный коктейль "Карнейшн"».

Я учащенно дышал, с меня лил пот. Мое ошалевшее сознание было готово к любому абсурду. Чувствуя, что вот-вот отключусь, а то и вовсе отдам концы, я вдруг услышал натужное бельканто моцартовской Симфонии № 35 ре мажор, и это убедило меня, что можно пожить подольше. Понятия не имею, откуда я знал, что это именно Моцарт, Симфония № 35 ре мажор, – просто знал и все.

На потолке тем временем стремительно появлялись и пропадали старые фотографии – или даже дагерротипы. Что они изображали? Картинки слишком быстро исчезали. Я нахмурился, прищурился, и оставшиеся клочки моего сознания опознали в мелькающих изображениях фотогравюры старого Нью-Йорка: «Утюг», «Свиной жир и сухари Набиско», «Великий Компостный Холм» мадемуазель Стюарт, а также гигантское изваяние Натана Бедфорда Форреста, высоко несущего свой прославленный горящий крест. Все это показалось мне очень знакомым, а потом среди картинок возникли еще и слова:

ТЫ

…Малбери-Бенд, Бандитское Логовище, полусъеденные пирожки и сбитые с толку морские львы, Беззубая Старушка Салли Дженкинс, неприметный кирпичный особняк…

ЭТО

…волнующая симфония Моцарта перешла в крещендо… госпожа О'Лири в разных ракурсах с точки зрения убийцы… темный переулок, крошки Франни Роз Мелочевка и Эмма Мэй Щепотка… руки убийцы – или это были мои собственные руки? – украшающие переулок гирляндами из потрохов…

ОН!

Мои органы чувств были задавлены оглушительной музыкой и потоком видений: громадная туша Китихи, поднятая к потолку номера «Однажды в парке», шествие Ряженых, Босс Твид, Рузвельт, Спенсер, красавица Лиза Смит…

Круглая комната начала падать: вниз – вниз – вниз…

ТЫ И ЕСТЬ

вниз – вниз – вниз…

Теперь по потолку неслись черные цилиндры, холщовые сумки, яблоки, Винсент Прайс, Кристофер Ли, Питер Кашинг, Оливер Рид, кадры из всех фильмов про Джека Крушителя, когда-либо снятых… Как только музыка подошла к своему грозному финалу, планетарий содрогнулся с оглушительным грохотом, и меня чуть не выбросило из кресла.

– Ой! – воскликнул я.

Вокруг – ни звука, ни шороха. Порядок и спокойствие воцарились в мире.

Я увидел, как под куполом среди звезд проступило последнее слово…

КРУШИТЕЛЬ!

Я разинул рот. «Ты – это Крушитель!» Каким-то образом, несмотря на всю бессмысленность, я уже знал, что по меньшей мере имею какое-то отношение к названному чудовищу. Я вытащил дагерротип с надписью «Главный подозреваемый» и уставился на бородатую рожу своего, надо полагать, дальнего родича. Портрет, над которым я размышлял с тех самых пор, как он выпал из дневника Спенсера. Физиономия, о которой я так хотел рассказать моему другу Венделлу. И она что – выходит, моя?