Читать книгу "Юродивая - Елена Крюкова"

— Правьте к моему дворцу! — крикнула царица Савская и утерла вино с подбородка.

Лодки в развороте вспенили воду, уже начавшую розоветь и золотеть. Ксения, вцепившись в просмоленный борт, видела, как из-за частокола каменных башен, стальных квадратов, чугунных труб, искореженной арматуры, утыканной гвоздями и болтами, из-за медных и ржавых зубцов горизонта вкатывается в нутро голодного небосвода белое сердце Солнца.

СТИХИРА КСЕНИИ О ЦАРИЦЕ САВСКОЙ, НАЗВАНОЙ МАТЕРИ СВОЕЙ

Мы сидели по-восточному, скрестив ноги, на верблюжьей кошме. Царица Савская, отстань, много не корми меня, не всовывай мне в рот сушеные сливы, вяленые дыни, бастурму, не толкай мне за шиворот розовые пальцы кашмирского винограда. Зачем ты хочешь меня усладить? Меня жратвой не купишь. Меня ты не купишь ничем. А хорошо у тебя. Люстра хрустальная; свечи в вавилонских шандалах; вот и твой портрет на ковровой стене. Я сразу руку своего мужа, Юхана бедного, узнала. Мне ли ее не узнать.

— Эй, цыгане! — повелительно кричала царица и била в ладоши. — Пойте нам, пляшите! Всю нашу жизнь спляшите! Всю нашу кровь и слезы! Рвите мониста с шеи, гитары об пол ломайте, я вам другие куплю! Все вам куплю, за все заплачу! И вас тоже куплю, вольные птицы!

— Э, шалишь, царица, много выпила черного вина!..

Царица взмахнула руками и расстелила перед нами широкое белое полотенце. На него молчаливые быстрые женщины, в три погибели склоняясь, бесшумно поставили неведомые мне яства, и я обрадовалась, как дитя, увидав среди рогатых яблок и жареной клювастой дичи такие родные: хлеб, вино, печеную рыбу и сотовый мед. Я вздрогнула. Зачем они здесь и сейчас?

Царица Савская сморщила лоб в мучении мысли. Морщины поползли по ее щечкам лесного грызуна, превратив ее в женщину и простую страдалицу.

— Он ел это вечером, — пробормотала она. — Мы вечера ждать не будем. Считай, что ты попала на Тайную Утреню. Слуги, садитесь! Они мне как родные. Я их всех люблю. Где тот солдат, которого мы связали и приволокли сюда? Развяжите его и дайте ему пить. Расскажи мне о себе, сверкающая Ксения.

Какое слово может подарить человек человеку?

Он может зажечь спичку, факел, лампу, протянуть огонь просящему. Может извлечь из-за пазухи теплый и кислый хлеб, воткнуть в дрожь руки, в безволие рта. Ева сорвала яблоко, чтобы накормить Адама. Самое верное — вместе с вратами тела, которое есть душа, ибо плоть без духа — ничто, прах и пыль, — распахнуть живущему врата молчания.

Я не умею говорить. Я ничего не скажу тебе о себе. Не принуждай меня. Если я останусь жить в этой жизни, я навсегда запомню тебя, царица Савская, твою доброту и твою жестокость. Как ты богата. Как ты сказачно несчастна. Как я могу помочь тебе?

— Имам оставил мне сундуки сокровищ, — шептала царица, — толпы слуг, слонов и верблюдов… Он понастроил мне по миру дворцы… Я родила от него дочек… Я так любила их наряжать в виссон и дамасский шелк!.. Они пели песни, они играли на арфах и наблах, били кулачками в тамбурины, и птичьи голоса их летели в зенит… Я закрыла им глаза, Ксения. Они умерли, Ксения. Тебе ведь все равно, Ксения. Помоги мне! Сжалься надо мной! Я прошу тебя. Видишь, я у ног твоих. Я буду целовать твои пятки, твои…

Она дернулась, как под током, и пронзительно крикнула:

— Я повелеваю тебе!

Я молчала.

Царица опустилась передо мной на колени. Тюль, прозрачный газ, диадема сползли с ее головы, легли у ног моих. Я увидела седину, лысеющий пробор, сморщенную черепашью шею, стрелы морщин между щеками и ртом, сходные с мужскими усами. Вот оно, Время-Царь. Это оно повелевает тебе, бедная мать. Ты у него служка на побегушках, оно заковало тебя в неразъемные цепи и волоком тащит к яме, и, видишь, там, на дне, все богатства мира, все твои алмазы Голконды и малахитовые подвески, все тугрики и цехины. Ты униженно целуешь его грязные лодыжки с брызгами звезд и кровавыми шрамами. Оно не слышит тебя, смеется. Твоя корона в грязи. Твои дети в земле. Человек, видел ты, как умирает сын твой и дочь твоя? Ты видел — и остался жив? Тогда ты и слепой увидишь камни у себя под ногами на последнем Суде.

Царица вздернула залитое солью лицо. Положила потные ледяные руки мне на плечи. Цепкие пальцы вдавились в меня, вошли, как ложки в мед, вмялись до кости. Я застонала.

— Слышишь, глухая… Ты же нищенка, побирушка. Подзаборка ты глупая. Слышишь! Будь моей дочкой!

Рыдания сотрясли маленькое тельце, страшные, страшнее живых воплей над распоротым животом. Я никогда еще не утешала такого плача. Плакало в царице все: тщедушный хребет, рыбий большой рот, рыбой бьющаяся грудь, соль, свет, грязь, кровь и слякоть со слюною вместе текли по скулам, горлу и ключицам, она захлебывалась, выгибалась, утиралась кулаками, тканью моей рогожки, извивалась, билась в судорогах, выла, задыхалась, и я целовала ее в седую макушку, я не могла пресечь, вырвать, выпить ее отчаяние.

— Ксения!.. Дочка… Не уходи! Мы будем с тобой чудесно жить. Родная!.. Я буду тебя кормить черносливом… Украшать памирской яшмой, бериллами с Нила… Ты будешь у меня как сыр в масле кататься!.. У меня, кроме верблюдов, еще железные повозки есть — буду возить тебя, где пожелаешь!.. Забудешь свои помойки, подворотни… Я избавлю тебя от мучений твоих, а ты… меня оживишь, я же мертва, я из снега и льда, я не помню, сколько лет я живу на свете… Буду купать тебя в изумрудных бассейнах, в ваннах с молоком — чтобы кожа была шелковистая…

Я глядела на кисти ее узловатых рук с кожей, истонченной, вытертой наждаком времени, под прозрачной паутиной во вздутых извилистых жилах медленно бежала синяя мертвая кровь.

— Я жить хочу, бродяжка… Жить! Помоги мне жить!

Я прижалась мокрым лицом к ее мокрому лицу. Царицочка, игрушечка, маленькая собачка до старости щенок.

Она завопила на весь дворец, зажмурившись, брызгая кипящим слезным варевом:

— Помоги-и-и-и-и-и-и-и!..

На вопль бросились толпы прислужников — аммонитянки, туареги, арапчата, толстые негритянки с павлинами и младенцами на руках, с испуганными раззявленными ртами, с воздетыми растопыренными пятернями, посыпались в ноги госпоже, как крупный золотой горох, заверещали, заблажили, заквакали, закукарекали: спасти, ублажить, вознести, опахалами раздуть горе, занавесить водопадами шелка, завалить горами рахат-лукума!.. Мать наша, царица Савская, разве мы тебе не дети?! Разве ты не наша кормилица и поилица?! Плюнь на подобранку!.. Выгони ты ее в шею!.. Мы тебе быстренько… и шаль кашмирскую… и изюм…

Я солгала. Я стала ее матерью на миг, и я обманула глупую дочку свою.

— Не плачь… Я не уйду!

Царица медленно подняла ко мне залитое слезами и Солнцем лицо.

Ее лицо стало Солнцем.

Она сияла в меня Солнцем лица, я не могла на него смотреть, я знала, что посмотрю и ослепну, а восставшее Солнце забивало белым светом все черные мышиные дыры и углы, гуляло по шелкам и яствам, било челядь по скулам и лбам, пронзало желтыми копьями зрачки и рты, и я держала живое Солнце в руках, плачущее от радости, и соты на полотенце сияли изнутри пристальным глазом тигра, и притихшие цыгане держали в руках моллчащие Солнца гитар, и я целовала горячее Солнце в уста, целовала так, как никогда еще в жизни не целовала ни мужчину, ни мальчика, ни дитя, ни старика, ни зверя живого, ни лица мертвого в красном холодном гробу, и смеялись мы обе от радости, я и царица, и смеялась вся свита с нами вместе, весь хор воробьев на рассвете, и бормотала царица Савская: