Читать книгу "Вторая линия. Рассказы и истории разных лет - Макс Фрай"

Шрам на левом предплечье — про дружбу. Многие, заметив его, я знаю, думают, что в моей жизни была какая-нибудь драматическая попытка покончить с собой, но чего не было, того не было. Зато однажды, давным-давно, в одной темной комнате сидела троица юных подвыпивших идиотов, решивших скрепить кровью свою якобы вечную дружбу. Это был безмерно дурацкий, нелепый и бессмысленный ритуал, но он родился из очень хорошего чувства. Я уже почти не могу представить лица этих людей, с трудом понимаю, что могло нас связывать, и даже сочинить не могу, о чем мы разговаривали сутками напролет, но до сих пор помню, как велико было наше желание смести границы, стать одним существом — любым способом, как угодно, но хотя бы на секунду, и уж секунда-то у нас точно была, даже больше, так что, можно сказать, все получилось у нас.

Шрам от ожога на тыльной стороне кисти левой руки, конечно же, о любви, вернее, о страданиях глупого юного человека, пожелавшего получить другого глупого юного человека в свою полную и нераздельную собственность. Кажется, именно что-то в таком роде обычно называют «любовью» авторы соответствующих романов и сценаристы еще более соответствующих кинофильмов, а мы, глупые дети, им верим. Заканчивается все это, как правило, печально. Удачливые собственники обычно со временем приходят к удручающему выводу, что щастья все равно нет; неудачливые же иногда вынуждены бывают глушить душевную боль физической, но это, честно говоря, не очень помогает.

Хорошо, что этот шрам — почти такой же старый, как все остальные. Вот это действительно замечательно.

Я — очень интересная книга. Хоть и обо всякой ерунде. Или как раз именно потому, что о ерунде. С книгами вечно так.

ДОМ И СТИХИ[30]

В детстве мне часто снился сон про улицу и некрасивый массивный дом (так называемый, сталинский, как выяснилось много позже). Как я иду мимо, или просто оказываюсь рядом, и смотрю на арку, которая ведет во двор, и у меня двойственное чувство — с одной стороны, она кажется таящей угрозу, а с другой, очень притягательной. Так и тянет войти под эту арку, но я остаюсь на месте и просыпаюсь с чувством облегчения — уффф, пронесло.

Во сне мне было известно, что дом этот находится где-то в Одессе. В Одессе мы тогда проводили около месяца в году — летний отпуск. Мне там была знакома только дорога от нашего дома до пляжа «Дельфин», кладбище на Слободке, куда меня таскали родители, парк Ленина, где мы часто гуляли по вечерам, и улица Дерибасовская, куда мы иногда торжественно (на такси) отправлялись в кафе-мороженое. Сталинского дома с аркой на этих маршрутах не было. Мне, конечно, хотелось его отыскать, но возможности ребенка в этом смысле крайне ограничены.

Потом, когда мы вернулись в Одессу навсегда, мне было уже девять лет, и мои возможности существенно расширились. Но дом с аркой так и не нашелся, а потом сны о нем не то чтобы забылись, но перестали быть чем-то важным, и поиски прекратились.

Когда мне было шестнадцать лет (самый конец десятого класса), мне дали на пару дней книгу стихов Арсения Тарковского. Неважно, кто дал и почему, скажу только, что хозяин книги сильно переоценивал меня как потенциального читателя.

Поэзия меня в ту пору интересовала только формально. Ну, то есть, если пишешь свои стишки (а кто в шестнадцать лет не пишет), надо иногда читать чужие. Из вежливости, что ли. И, по возможности, прилюдно хвалить — которые складные и не шибко скучные. Чтобы не догадались, что тебя, кроме собственных стихов ничего не интересует. А то неловко получится.

Как-то, в общем, так обстояли мои отношения с поэзией.

И вот иду я по городу с книгой Тарковского в сумке. Из центра домой, на проспект Шевченко, незнакомым маршрутом. Потому что позаимствованная из рассказа Уэллса игра в Северо-Западный проход — одна из немногих важных детских штук, которые не оставили меня и в подростковом возрасте. Пройти незнакомым маршрутом, заблудиться-выблудиться, увидеть кучу всего нового — это мне всегда было интересно и даже жизненно необходимо.

На этот раз меня занесло в совершенно незнакомый район. И в какой-то момент показалось нелишним отдохнуть, а заодно сообразить, куда дальше. И, самое главное, покурить. Не то чтобы мне так уж прям хотелось, но финское «Мальборо», которое в начале восьмидесятых продавалось повсюду, стало таким важным атрибутом новой взрослой жизни, что не покурить было просто невозможно.

А поскольку мне никогда не нравилось курить на ходу, требовалось найти скамейку, желательно в более-менее уединенном месте, чтобы бабки не квохтали.

Место такое нашлось в огромном проходном дворе, занимающем пространство между двумя улицами. Как заведено в Одессе, он был зеленый, как положено в середине дня, безлюдный, и скамейка нашлась, скрытая от посторонних глаз кустами изготовившейся зацвести сирени.

При этом просто сидеть и курить мне быстро стало скучно. Мне в ту пору нравилось гулять в одиночку, но совершенно не получалось в одиночку сидеть на месте — надо было немедленно заткнуть внутреннее молчание какой-нибудь книжкой. А книжка у меня с собой как раз была — стихи Тарковского. Тем более, вежливость требовала прочитать из нее хоть что-то. Чтобы потом, когда хозяин книжки спросит: «ну как?» — можно было бодро отбарабанить: «Очень здорово, особенно вот это и вон то», — и добавить фактуру, позволяющую опознать якобы любимые стихотворения.

Короче. Открываю я, значит, Тарковского. От скуки и из вежливости. И потому что другой книжки у меня при себе все равно нет. И читаю: «Я так давно родился, что слышу иногда, как надо мной проходит студеная вода», — ну и все.

В смысле, меня накрыло. И наступила прекрасная вечность, проведенная на дне речном. «И город мне приснился на каменном берегу» — это был совершенно конкретный город. И «зеленый луч звезды» вдруг блеснул для меня в солнечном дневном одесском небе. И вообще все случилось. Это было полное и чистое разделение опыта с автором. Это было — восприятие. Это было то, ради чего мы все здесь собрались, хотя тогда мне, конечно, в голову не пришло бы мыслить такими категориями.

Это было одно из важнейших событий в моей жизни — один из тех внутренних переворотов, которые меняют человека и, соответственно, весь мир, вернее, закладывают фундамент грядущих (и уже неизбежных) изменений. Но если берешься описывать их словами, то и сказать толком нечего. Как мне сейчас.

В какой-то момент наступившая вечность все-таки сменилась обыденным течением времени, сигарета была докурена, книга отправилась обратно в сумку. Мне было пора идти дальше.

Поскольку одно из наиважнейших правил моей вариации игры в Северо-Западный проход — не возвращаться, пока не зайдешь в тупик, пришлось поискать другой выход из двора. Выход нашелся — арка, ведущая на улицу (как потом оказалось, Сегедскую). И уже на улице, когда стало примерно понятно, где я, и в какую сторону идти дальше, что-то дернуло меня обернуться. Конечно, это был тот самый сталинский дом. И та самая арка. В снах мне не хватало духу туда зайти, а наяву входить было не нужно, потому что я и так уже оттуда.