Читать книгу "Ноль часов - Михаил Веллер"

— Ну что, — вздохнул капитан, — тут верти не верти. Давать радиограмму, вызывать судно на подмену… а самому шлепать в ремонт. Актик составим с вами! Вот соляр течет, зараза… Еще местные власти прицепятся с загрязнением…

— А вон там чемоданы, видишь? — спросил Егорыч.

— Какие чемоданы?

— Поселок Чемоданы! Называется так.

— И что?

— Цистерны видишь на берегу?

— И что?

— Подойди да откачай.

— Как же я к ним подойду, голова?

— А у них пирс для наливников. У тебя что, не отмечено? У них районная база. Тем более сейчас наверняка пустая.

— Почему пустая?

— А сейчас все пустые. А подойти сможешь. У тебя осадки-то, ты ж «река-море». Они тебе еще и заплатят.

— С разгону.

— Ну, хоть немного дадут. Ты требуй и соглашайся на сколько дадут — все хлеб. Оформишь утечкой.

— Не учи.

— А они для себя оформят как покупку за всю цену. Там людям тоже жить надо. Так что смотри веселей! Всем выигрыш.

Подоспевший Мознаим болезненно застонал. Он уже приказал аврально перекачать остатки мазута из почти опустевшей левой носовой в соседнюю и заполниться халявной соляркой. Коммерческое предприятие срывалось на глазах. Теперь задаром капитана не уговоришь.

— Как тебя не касается, так ты такой расторопный… соображала, — неприязненно сказал он Егорычу.

За кормой раздался негодующий гудок осевшей под горой гравия самоходки, требующей прохода.

— Лоцман! — вышел из себя Ольховский. — Где тут ближайшие глубины, где можно встать, не затыкая фарватера?

— Да вон там… часа полтора нашего хода.

— Беспятых! На танкер! Подпишешь им акт за меня и догонишь, возьмешь какую-нибудь моторку. И пару матросов с собой прихвати, — предусмотрительно приказал он.

— Товарищ командир, а почему не старпома, по должности?

— Масштаб личности у Николая Павловича не тот, Юра, — туманно пояснил Ольховский. — Это человек крупных поступков. (Колчак улыбнулся.) А от тебя требуется только подпись на акте — и никакой инициативы, ты понял?

— Так точно. А зачем матросов?

— На всякий случай. Послать, узнать, сказать, и вообще.

Нехорошее предчувствие зашевелилось в Беспятых еще тогда, когда он увидел Вырина и Груню в кожанках, из-под которых плескались клеши. Ну ладно — переоделись по случаю визита, хотя это анархия. Но укрепилось предчувствие, когда, помахав с кормы танкера удаляющейся серой громаде родного корабля, они выволокли из-за пазухи маузеры и навесили поверх.

— А это зачем?

— А вас охранять, товарищ лейтенант. Как почетный эскорт.

— Тьфу… пацанва. Кто приказал?!

— Старший помощник, — легко соврал Груня.

Напряженно следящий с мостика капитан, сверяя глубины с атласом, сказал обождать до швартовки. «Сначала еще подойти надо, откачаться, измерить потерю, сам акт составить — тогда подпишете».

Берег, в разрядку обшитый по насыпи черной шпалой с интервалами лысых покрышек, выглядел необитаемым. Прибывшим пришлось самим перепрыгивать на пирс и принимать свои швартовы.

Мерзостный бурый след, лохматый, как путь испуганной каракатицы, тянулся из слюдяной глади до самого борта. Капитан вздохнул и в сопровождении Беспятых, торопящегося сократить отлучку, отправился искать контору. Шурка с Груней придавали композиции вид направляющегося для ареста конвоя.

Пока они там объяснялись и налаживали переговоры, из-за угла забора, заросшего колючей дикой малиной, выползла четырехтонная автоцистерна. Она постанывала на первой передаче так, как положено стонать машине, изнемогшей от российских дорог; казалось, сейчас она, как цирковая лошадь из анекдота, скажет: «Боже, когда же я наконец издохну», и развалится.

Утомленный бездельем шофер сполз из кабины. Он харкнул, пукнул, пнул покрышку, потянулся и закурил. Исчерпав запас занятий, неопределенно и лениво уставился на пароход. Над помятым бортом еще продолжался совет и тыканье в расплывающееся пятно.

— Эй, землячки, — окликнул он, — у вас чего тут? Привезли наконец? Перекачивать когда будете?

Оставленный без внимания, он приблизился.

— Ударились, что ли? — Сонное лицо оживилось работой мысли. — Чего ему зря вытекать, давайте я у вас четыре тонны откачаю. Мазут?

— Соляр.

— Тем более.

Пожали плечами:

— Бери. Чем качать будешь?

Пока шофер канючил, чтоб землячки качнули своим шлангом со своим насосом, родственный стон издала, как пароль, вторая цистерна, облезлая до полной потери цвета. Надпись «Огнеопасно!» на этом борту выглядела наивным хвастовством туземца.

— Што, наливают? — деловито высунулся из кабины конопатый пацан.

— Наливают… отпускают… — пробормотал первый шофер, танцуя на цистерне и отдирая крышки.

Скандал разразился через час. Шоферский телеграф, так ненавидимый гаишниками и мешающий собирать дань, сработал и на этот раз с труднообъяснимой скоростью. Голодная колонна прибывала в три ряда, и кому-то уже дали по морде, чтоб не лез вперед: сигналили, напирали и гнали волну, что нечего так долго возиться.

— Еще шланг давай!

— Все! — надрывались на «Волго-Доне». — Портвейн из оувер! Кина не будет, весь танк откачали.

— Так давай следующий! — свистела и прыгала толпа. — Чего — опять зиму без соляра сидеть? Качай… труженики моря, мля!

Речь с берега была построена на оперном контрапункте в три односложных слова, перевитых в трос. С непревосходимой краткостью и на верхнем пороге слухового восприятия поведали, что для техники горючего нет, света нет, больница без электричества, и лампочку Ильича осталось только засунуть туда, где мы все и так давно сидим. «И там раздавить!»

В стороне стоял директор нефтебазы, заложив руки за спину. Товар тек мимо рук. Заплачены капитану были смешные гроши, но наличными. Теперь оставалось только выколачивать из получателей безнал: фиг много возьмешь с пустых счетов. Стихийный процесс можно было пресечь только ОМОНом. ОМОНа у директора не было. Оставалось искать решение. Бухгалтерия забегала вдоль колонны, суя на подпись накладные с баснословными цифрами. Когда-то директор служил в артиллерии, и более всего помнил сейчас доклад: «Откат нормальный!».

И тогда сучий потрох Груня, этот революционный матрос, успевший на берегу дернуть дури, понял, что настал его звездный час внести вклад в дело мировой справедливости. Он без стука вошел в капитанскую каюту, где невозмутимый волгарь потел над листом бумаги, тщась составить для начальства и истории внятное описание происшедшего, и хозяйственно обнажил маузер.