Читать книгу "До последнего солдата - Богдан Сушинский"

— Как это могло произойти?! Он ведь все время находился в укрытии, в нашем лазарете.

Забыв, что доклад не окончен, или же решив, что после этого вопроса формальности уже излишни, Глодов присел к приспособленной под печку-буржуйку бочке из-под горючего и подбросил туда несколько мелких дощечек.

— На сей раз он вышел из госпиталя-укрытия. Зачем он прибег к этому, понять трудно.

— Неужели попытался поднять бойцов в очередную бессмысленную контратаку?

Глодов смерил коменданта тягостным взглядом и, выдержав минутную паузу, проговорил:

— Мне бы не хотелось повторять все то, что он говорил.

— Я тоже терпеть этого не могу, но согласись, лейтенант, что случай особый.

— Он вышел с криком: «Кто позволил поднимать роту в атаку?! До тех пор, пока я — командир роты, я не позволю гнать на убой моих бойцов!».

— Любопытное заявление. Видно, совесть заела. Именно он-то и гонял их… как на убой.

— Я пытался объяснить ему ситуацию. Напомнил, что генерал Мезенцев назначил вас комендантом гарнизона этого плацдарма, однако ничего этого слышать Корун не хотел. Он пистолет мне под нос, мол, пристрелю, под трибунал отдам, и все такое прочее…

— Постой-постой, лейтенант, — насторожился Беркут. — Ты покороче и вдумчивее. Насколько я понял, между вами произошла стычка?

— Да нет… Просто я послал его. Про себя, конечно. И пошел догонять бойцов. А скосили Коруна чуть позже. Из пулемета. Недалеко от входа в штольню, возле первого поста. Двое солдат занесли его в подземелье, пытались перевязывать, но…

— Может, он специально полез под пули, использовав эту вылазку, как один из способов самоубийства?

— Вряд ли. Погибать он не собирался. Скорее наоборот, пытался вернуть себе власть в роте. В принципе его можно понять: командиром роты его, старшего лейтенанта, назначили только месяц назад. И ему очень хотелось спасти ее остатки, чтобы опять не оказаться во взводных…

Капитан молча поиграл желваками. Ему уже приходилось встречать старшего лейтенанта, который любой ценой хотел спасти остатки своей роты. Не из сострадания, а лишь для того, чтобы числиться комроты, а значит, в скором времени получить капитана. Так вот, этот самый старший лейтенант, Рашковский, увел в сорок первом из-под его дота роту, которая была оставлена командованием для прикрытия.

А вместо него подходы к доту несколько суток прикрывала горсточка случайно оказавшихся там бойцов из другой части. Которые как раз имели приказ отойти вместе со всеми, а, значит, могли вырваться из окружения. Но сержантик, командовавший этими несколькими пехотинцами, сообразил: уйди они — и дот с первых же минут оказался бы отданным на растерзание, поскольку с тыла у дота была «мертвая» зона. И он остался. Чтобы выполнить свой солдатский долг.

Вот почему Беркут не понимал и не желал понимать Коруна. Он не понимал офицера, который, оказавшись раненым, в такой сложной ситуации больше заботился не о судьбе гарнизона, а, значит, и своей роты, а о собственных амбициях. Хотя на войне их, казалось бы, не должно быть.

Впрочем, все это — «размышления по поводу». И делиться ими с кем бы то ни было не имело сейчас никакого смысла.

— Кто остальные трое?

— Ефрейтор Федоренко. Рядовые Абдурахманов и Коннов.

— Постой-постой…

— Коннов, — упредил его вопрос Глодов, — это тот, которого вы пытались дотащить до своих?

«И из-за которого чуть не погиб… — мысленно добавил Андрей. — Возможно, Глодов имел в виду именно это».

— Мальчевский уже сообщал мне об этом происшествии.

— Я попытался установить, кто именно стрелял, но…

— Не нужно ничего устанавливать. Сойдемся на том, что судьба есть судьба, — произнес Беркут, сочувственно помолчав.

— Коруна надо бы похоронить где-то отдельно. Все-таки командир роты. Ну и хоть с какими-то с почестями…

— А что, офицеров принято хоронить отдельно? Таков порядок? Я ведь воевал в доте, а потом в тылу врага.

— Во всяком случае, стараются.

— Нелепая традиция. Высшей честью для офицера должна быть возможность навсегда остаться со своими солдатами.

— На этом решении мы и остановимся.

Хоронили погибших в воронке, у самого обрыва, на краю хутора. Отсалютовать решили при первой же атаке немцев. Залпом. По врагу.

* * *

Это было удивительное утро: по-летнему яркое солнце источало сухой яростный холод, доводивший до морозного кипения небесную синеву. Вокруг каменного островка, на который забросила их судьба, бродила свинцовая смерть, и в то же время сейчас над ним царила какая-то жутковатая тишина. Такая, что даже те несколько бойцов, которые принимали участие в похоронах, почему-то разговаривали между собой полушепотом, словно боялись разбудить притаившуюся по обе стороны реки человеческую ненависть, возбудить ее ожесточенность.

После ночного боя, потеряв по меньшей мере двадцать человек убитыми, противник вообще отошел от плато, и бойцы, вышедшие на рассвете подбирать оружие и боеприпасы, с удивлением обнаружили, что немцы оставили даже тех, кто погиб в долине. И вообще в уходе вермахтовцев с позиций чувствовалась какая-то паническая обреченность, усугубляемая к тому же этим страшным, почти сибирским морозом.

Правда, по замерзшему шоссе курсировал мотоциклетный патруль, но и он почему-то не обстрелял смельчаков, собиравших патроны и гранаты у остова разбитой машины.

Все это подняло настроение бойцов. Шутники начали соотносить боевой дух немцев с сухостью их подштанников, гадая при этом, через сколько суток после такой «прочехвостки» фрицы опять решатся сунуться в Каменоречье.

Однако самого Беркута эта «волчья», как точно выразился старшина Кобзач, тишина уже начинала удручать, заставляя все более критически задумываться над тем, как держать оборону дальше. Затишье на том берегу лучше всяких объяснений, которые им пытались дать по рации, подтверждало: наступления в ближайшие сутки не предвидится.

А что касается отхода немцев… Просто вчера они окончательно убедились, что имеют дело не с группкой окруженцев, главная цель которых — прорваться к своим или пробиться в леса, а что этот гарнизон умышленно оставлен в их тылу, чтобы сковывать значительные силы врага и подготовить плацдарм для возвращения своих войск на левый берег. Вот и вся разгадка.

Но Беркут понимал, что именно она неминуемо заставит немецкое командование бросить на подавление окруженцев более серьезные силы. Тогда-то и начнутся настоящие бои.

— Сколько в строю, старшина? — спросил он Кобзача, вернувшись вместе с офицерами на командный пункт.

Тот достал из офицерской планшетки, с которой никогда не разлучался, замусоленную тетрадку, полистал ее, подсчитывая по отдельным спискам численность роты и всех прибившихся…