Читать книгу "На то и волки... - Александр Бушков"

Пути Господни неисповедимы, а фортуна переменчива – и потомув девятнадцатом году в подполе одного из ольховских кичманов отсиживался какраз пристав Мигуля, выжидая удобного момента, чтобы свернуть за кордон. А ловилего комиссар губчека Зазулин, более известный до революции как Сережка-Маз.[6] Надо сказать, те из ольховцев, кто не пошел на службу новойвласти, проявили редкостное благородство души и бывшего гонителя не выдали,разве что насмеялись вдосыт: «И ты, каплюжник, пошел в лаванду?» (И ты,полицейский, от полиции скрываешься?) И Мигуля благополучно проскользнул черезУрянхай в Синьцзян, где, говорят, стал потом министром внутренних дел у одногоиз китайских генералов-сепаратистов. А Сережка-Маз, изобличенный в хапанье непо чину, был без шума пристукнут товарищами по партии.

С Ольховкой боролись и в советское время. Начальникгубмилиции Журба (из кутеванорцев), вдохновившись примером владивостокскогоУТРО, даже выжег половину Ольховки и собирался дожечь остальное, но вразгоревшихся некстати внутрипартийных дискуссиях сглупа прилепился ктроцкистам и сгинул безвестно, а его преемники этакой дерзостью размаха уже неотличались.

Пережившая все новшества и гонения Ольховка к концуперестройки стала уже не та, сделав главный упор на продаже «травки»,«соломки», «пластилинчика» и прочих зелий, изготовленных из растений, сроду невходивших в Красную книгу. Шантарские таксисты, едва заслышав: «Шеф, в Ольховкуи обратно!» – чаще всего били по газам и уносились от клиента со скоростьювзбесившегося метеора – и оттого в шестнадцатом автобусе, курсировавшем мимоОльховки, не протолкнуться было от субъектов с устремленными в никудавзглядами…

Данил медленно ехал по неширокой ухабистой улице. По обестороны тянулись двухэтажные деревянные бараки, перемежавшиеся роскошнымидоминами за высокими заборами. «БМВ» жалобно позвякивал всеми сочленениями,определенно тоскуя по родным автобанам. Сзади переваливался на рытвинах ибуграх белый «Скорпио», которому приходилось еще тяжелее. Бродившие там и сямпокупатели нехотя уступали дорогу, за глухими заплотами надрывались цепныекобели, приученные облаивать едущую машину еще яростнее, чем идущего человека –поскольку милиция обычно залетала сюда на полном газу, чтобы не успелипошвырять улики через забор на улицу…

Он остановился у зеленых ворот, укрепленных на аккуратныхкирпичных столбах. И этот домина, и соседние напрочь опровергали расхожеемнение, будто русский мастеровой вовсе разучился работать руками – ведь неголландцев же сюда выписывали, да и роскошные здания выраставших, как грибы,банков не китайцы клали…

Вылез, поправил кобуру, сделал охране знак оставаться вмашине и вразвалочку направился к высокой зеленой калитке. Погремел кованымкольцом.

Во дворе нечто непонятное, но живое мурчало и скреблокогтями по доскам. Минуты полторы стояла тишина, потом шаркнули осторожныешаги, лязгнул засов, калитка немного отошла, и в щель выглянул цыган летсорока.

– Састес,[7] – сказал Данилдружелюбно. – Састес, Изумрудик. Как она, жизнь?

– Достой, драго, достой,[8] –меланхолично отозвался Изумрудик. – В гости пришел?

– И в гости, и по делу, – сказал Данил.

Деятель этот совсем недавно звался Чимбря Шэркано, чтоозначало «Чимбря-Дракон», и не без успеха торговал конопелькой, но возомнил осебе слишком много и обнаглел. Налетела милиция. Устроили шмон. У Чимбри,официально числившегося временно неработающим, конопли, правда, не нашли, ноизъяли горсть пистолетных патронов, а из тайника, устроенного в торце бревна,извлекли кучку золотых побрякушек, в том числе уникальный перстень весом втридцать пять граммов с тремя немаленькими изумрудами. Вежливо спросили:«Твой?» Чимбря, печально глядя в пространство, сказал: «Вы нашли, значит, ваш…»Оперы посмеялись и внесли колечко в опись. От решетки Чимбрю, конечно,отмазали, но звался он отныне не Драконом, а Изумрудиком…

– Басалай дома? – спросил Данил.

– Для тебя – всегда дома, драго! – отозвался скрыльца сам Басалай. – Изумрудик, что ты встал на дороге у хорошегочеловека? Проси в дом, растяпа! Здравствуй, Данил!

– Здравствуй, шэро баро,[9] – сказалДанил, входя во двор. – Ехал вот мимо – дай, думаю, навещу Басалая, как-тоон там?

Оказалось, когтями скребся и урчал шатавшийся по дворумедвежонок, небольшой еще, месяцев четырех, и оттого весьма уморительный. Онмельком глянул на Данила, но подходить не стал, подался в глубь двора, отчаяннокосолапя.

В доме было чисто, ковров с прошлого раза явственноприбавилось, да и телевизор в красном углу оказался уже другой, модный«тринитрон». Видак работал, и на экране мельтешили американские полицейскиемашины, черно-белые, как пингвины.

– Смотрю вот, – сказал Басалай, пододвигая емукресло. – Тяжело людям жить в Нью-Йорке, право слово. Стоит тебе хотьнемножечко нарушить законы, – как примчится орда с жуткими револьверами,со снайперами, примутся орать в динамики, а в каждой машине привинченкомпьютер, и такие гадости про тебя рассказывает… Граза![10]Сейчас принесу для дорогого гостя хорошего угощения. Один я сегодня, если несчитать растяпу Изумрудика, жена, извини, поехала к сестре…[11]

Он принес поднос с бутылкой молдавского коньяка, золоченымичарочками и открытыми баночками с импортными орешками и прочей закуской.

– Только скажи, Данил, угощение готовить начнем…

– Спасибо, не трудись… – Данил взял чарочку, отпилглоток. Коньяк, конечно, был не «киржачского розлива», настоящий. – Какжизнь, Басалай? Без особых хлопот?

– Когда это мы жили без хлопот, драго… Ты большойчеловек, у тебя уйма людей на посылках, а бедному цыгану самому нужно за всемуследить, всем угодить и никого не забыть, вот что характерно, иначе обидятся…

– У всех, знаешь ли, хлопоты, – задумчиво сказалДанил, поставив чарочку. – И зря ты говоришь, Басалай, будто нет у меняхлопот… Еще какие.

– У большого человека – мелкие хлопоты, у мелкогочеловека – большие… Ты большой человек, Данил.

– Мелкие хлопоты – они, знаешь ли, еще надоедливее.Вроде занозы. Заноза у меня завелась, Басалай. И подхватил я ее, гуляя по твоимдорожкам… Хороший ты человек, шэро баро, и люди у тебя хорошие, да примноголюдстве всегда выходит так, что заведется паршивая овца, хоть ты плачь…