Читать книгу "Этика - Аристотель"

§ 9. Но человек как таковой нуждается еще во внешнем благополучии, ибо человеческая природа недостаточно самоудовлетворена для созерцания, но необходимо, чтоб и тело было здорово, чтобы была пища и остальные удобства. Однако не должно думать, что блаженный нуждается во многом и большом, хотя счастье невозможно без внешних благ. Ибо самоудовлетворенность и способность к деятельности заключается не в избытке; можно поступать прекрасно, не будучи повелителем земли и моря; даже с умеренными средствами можно поступить сообразно с добродетелью. Это вполне очевидно: частные лица, как кажется, совершают добрых дел не только не менее династов, но даже более их; достаточно, значит, чтобы было настолько, и жизнь человека, действующего сообразно с добродетелью, будет счастлива. Солон хорошо, кажется, определил блаженного, указывая на людей со средним достатком, которые, как он полагал, совершили прекраснейшие дела и жили благополучно. Ведь очень можно поступать, как следует, имея лишь средний достаток. Кажется, и Анаксагор не считал блаженным ни богатого, ни династа, говоря, что он не удивился бы, если бы блаженный показался толпе совершенно непригодным для блаженства, так как толпа судит всегда по внешности, которую только и понимает. Итак, мнения мудрецов согласуются, по-видимому, с этими положениями; такое согласие придает известную достоверность мнениям, хотя истина в практике определяется лишь делами и самой жизнью, ибо в них заключается решающий момент. Сказанное следует рассмотреть по отношению к делам и жизни, и если оно согласуется с делами, то должно считать его доказанным, если же расходится – считать пустыми речами.

Кажется, наиболее приятен Богу тот человек, который поступает сообразно разуму, служит разуму и лучшим образом пользуется им. Если действительно боги несколько пекутся о людских делах, а это кажется так, то естественно богам радоваться тому, что есть прекраснейшего и родственнейшего им (а таков ведь разум), и естественно награждать тех, которые разум более всего любят и почитают, – награждать за заботу и правильное и прекрасное пользование тем, что любимо богами. Вполне ясно, что все это более всего подходит к мудрецу. Итак, он более всех любим богами, он же и наиболее блаженный. Следовательно, и этим способом выходит, что мудрец есть более блаженный.

§ 10. Следует ли полагать, что мы достигли цели нашего намерения после того, как достаточно сказали обо всем этом и о добродетелях, и о дружбе, и о наслаждении, или же напротив, в практике, как говорят, цель составляет не созерцание и знание частностей, а скорее осуществление их. Ведь недостаточно только знать добродетель, но нужно и обладать ею и стараться осуществить ее, или каким-либо иным путем стать хорошим человеком. Если бы наук было достаточно для того, чтобы сделать человека хорошим, то она по справедливости заслуживала бы, по словам Феогнида, многих и больших подарков, и необходимо было бы пройти ее. Ныне же оказывается, что она побуждает благородных юношей, подвигает и совершенно наполняет людей хорошего нрава и любящих поистине прекрасное, но что она не в состоянии побудить толпу к «калокагатии», ибо толпа не привыкла повиноваться стыду, а только страху, и воздерживается от дурного не в силу того, что оно постыдно, а лишь вследствие наказаний. Живя под влиянием страсти, она стремится к соответственным наслаждениям и к средствам их приобретения, избегая противоположных страданий. О прекрасном же и о действительно приятном толпа не имеет понятия, ибо никогда не испытывала его. Какая наука способна настроить иначе таких людей? Невозможно или по крайней мере нелегко изменить под влиянием науки то, что издавна укоренилось в нравах. Нужно довольствоваться тем, что при существовании всех условий, благодаря которым мы становимся нравственными, нас обратить к добродетели. Одни полагают, что люди становятся хорошими от природы, другие – благодаря привычке, третьи – обучением. Что касается природы, то ясно, что она не находится в нашей власти, но по какой-то божественной причине даруется тем, которые поистине счастливы. Доводы же и обучение не на всех имеют силу, но необходимо, чтобы душа слушателя заранее была подготовлена привычкой наслаждаться и ненавидеть что следует, подобно тому, как земля, которая должна вскормить зерно; человек, живущий страстями, вряд ли станет выслушивать доводы, удерживающие его, и даже не поймет их. Как же разубедить подобного человека? Вообще говоря, страсть повинуется не доводам, а только силе. Итак, необходимо, чтобы заранее был характер, родственный добродетели, любящий прекрасное и ненавидящий позорное. Трудная вещь – в молодости получить правильное воспитание, ведущее к добродетели, если не живешь в соответственных законах: ибо для большинства людей неприятно жить благоразумно и воздержанно, в особенности же для молодых; поэтому-то телесное воспитание и занятия должны быть определены законами: что привычно, то перестает быть неприятным. Но может быть недостаточно правильного воспитания и заботы в одной только молодости, а возмужав, мы должны заботиться о том же и привыкать к тому же, так что и относительно этого мы нуждаемся в законах и вообще относительно всей жизни, ибо большинство повинуется скорее необходимости, чем разуму, и скорее наказаниям, чем прекрасному. Оттого-то некоторые и полагают, что законодатели должны привлекать к добродетели и побуждать граждан к прекрасному, в предположении, что те послушаются нравственности, характер которых подготовлен, а на непослушных и недаровитых от природы должно налагать наказания; совершенно же неизлечимых должно удалять из пределов города; нравственный человек, живущий сообразно с понятием прекрасного, будет повиноваться разуму, между тем как дурной человек, стремящийся к наслаждению, будет удерживаем страданием, подобно животному, несущему ярмо. Поэтому говорят, что страдания должны быть такими, чтобы более всего противодействовать любимейшим наслаждениям. Для того чтобы стать хорошим, как было сказано, нужно получить хорошие воспитание и привычки, нужно провести жизнь в хороших занятиях и не делать ни произвольно, ни против воли ничего дурного; все это возможно только тогда, когда человек живет по известному предписанию разума и правильному распорядку, имеющему силу; однако власть отца не имеет ни той силы, ни той принудительности, не имеет ее вообще никогда власть одного лица, если он не будет царем или чем-либо подобным; закон, напротив, имеет принудительную силу, ибо он есть положение, вытекающее из размышления и разума. Людей, которые противодействуют нашим стремлениям, мы ненавидим, хотя бы они и поступали правильно, – закон же, определяющий дозволенное, не может быть ненавидим. В одном только государстве спартанцев, и еще в немногих других, законодатель позаботился о телесном воспитании и о занятиях. В большинстве же государств на тому подобные вещи не положено заботы, и каждый живет как хочет, подобно циклопам, «творя суд над женой и детьми». Весьма важно было бы, чтоб об этих предметах существовала общая и правильная забота и чтоб она проявлялась на деле. Но если государство не заботится об этом, то кажется, следует каждому в отдельности помогать своим детям и друзьям в приобретении добродетели, или же по крайней мере иметь подобное намерение; но лучше всего, как явствует из сказанного, он будет в состоянии выполнить это, если станет способным к законодательству. Ясно, что для общественного воспитания необходимы законы, а для хорошего необходимы хорошие законы. При этом, кажется, нет различия, будут ли законы писанные или не писанные, будет ли по ним воспитываться один человек или многие, как это безразлично и при обучении музыке, гимнастике или другим наукам. Как в государствах получают власть закон и обычаи, точно так же в доме – отцовские правила и привычки, и это благодаря родству и взаимной помощи еще в большей мере, ибо здесь управляемые исполнены от природы любовью и потому охотно повинуются. Есть, однако, разница между частным и общественным воспитанием, такая же разница, как во врачебном искусстве; вообще говоря, больному лихорадкой полезны покой и диета, известному же больному, может быть, и не полезны; и учитель кулачного боя не всех обучает одному и тому же роду боя. Кажется, что каждая отдельная вещь становится тем более законченной, чем больше на нее положено особой работы; таким путем каждый достигнет того, что ему полезно. Но в каждом отдельном случае лучше всего заботиться будет врач, или гимнаст, или вообще имеющий общие сведения о том, что всем, или именно этим определенным лицам полезно, ибо науки считаются знанием общего и действительно суть этого. Однако ничто не мешает допустить, что лицо, хотя и не обученное, не могло бы хорошо озаботиться, лишь бы оно в точности из опыта знало то, что необходимо для каждого отдельного предмета, подобно тому, как бывают люди, которые для самих себя оказываются лучшими врачами, хотя другому не умеют ни в чем пособить. Тем не менее тот, кто хочет стать искусным техником и теоретиком, должен, как кажется, направить свои старания к общему и познать его, насколько возможно, ибо, как уже сказано, с общим имеют дело науки; точно так же и тот, кто захотел бы сделать людей лучшими, заботясь о них, многих или немногих, должен попытаться овладеть знанием законодателя ввиду того, что мы становимся хорошими благодаря законам: не всякий может расположить надлежащим образом первого попавшегося или первого встречного, и если кто-либо это может, то лишь знающий; так дело обстоит и в врачебном искусстве, и в других, где есть забота и размышление об остальных людях. После этого следует рассмотреть, из каких источников и каким способом кто-либо может стать способным к законодательству. Не точно так же ли, как и в других случаях, то есть путем тех, которые занимаются политикой? Ибо ведь законодательство есть часть политики. Или же в политике дело поставлено иначе, чем в остальных науках и способностях? Ибо в остальных науках одни и те же люди являются учителями известных практических сведений, точно так же как и практическими в них деятелями, как например, врачи и живописцы. Но ведь софисты возвещают себя учителями политики, хотя никто из них не действует в этой области, а действуют государственные люди, которые, как кажется, руководствуются в своей деятельности скорее известной сноровкой и опытностью, чем теоретическим знанием, ибо они не пишут и не говорят о подобных предметах (хотя это, вероятно, им было бы более к лицу, чем судебные речи и народные), а также не делают политиками своих детей или детей своих друзей, хотя этого естественно ожидать, если б они могли это выполнить; они не могли бы ничего лучшего оставить в наследство государству, и не могут сильнее желать ничего иного себе или людям, наиболее ими любимым. Однако опытность не маловажная вещь; в противном случае как могли бы люди становиться политиками путем навыка в государственных делах? Поэтому-то желающим политического знания, сверх того, необходима, как кажется, и практика. Что касается софистов, то они, несмотря на свои вещания, кажутся очень далекими от умения научить политике. Они вообще не знают, что такое политика и каких предметов она касается: в противном случае они не приравнивали бы и не подчиняли бы ее риторике и не думали бы, что легко создавать законы тому, кто сделал свод наиболее славных законов, ибо он может выбрать лучшие. Как будто подобный выбор не требует, как в музыке, привычки; умение правильно судить есть труднейшее дело, ибо только знающие частности могут правильно судить о делах и понять, в силу чего и каким способом они возникают и что с чем согласуется. Неопытным же должно быть уже то приятно, если от них не ускользнуло, хорошо пли дурно написана, например, картина. Законы суть дело государственного знания. Каким же образом кто-либо может стать законодателем, определить лучшие законы, руководствуясь только собранием законов? Ведь, кажется, врачом никто не становится благодаря книгам, хотя они стараются указать не только одни лечебные средства, но и способ лечения и уход за каждым отдельным человеком, свойство коего они определяют. Все это очень полезно опытным врачам и совершенно бесполезно не имеющим опытности. Точно так же, вероятно, собрания законов и государственных устройств полезны лишь для тех, кто умеет определить и различить в них хорошее от дурного и что с чем согласуется. Те же, которые без такой подготовки станут заниматься подобными сборниками, вряд ли будут в состоянии верно определить – разве только случайно, хотя, конечно, благодаря этому занятию, они станут более проницательными.