Читать книгу "Бои местного значения - Василий Звягинцев"

С памятью вообще происходило нечто непонятное. Если бы в ней возникли вдруг провалы — это плохо, но объяснимо, от переживаний или болезней часто случается. У него же все время объем воспоминаний расширялся. Хорошо бы посоветоваться со специалистом, так где ж его взять. И вновь всплывающие воспоминания были не смутно-бредовые, как после дурного сна, а весьма отчетливые и главное — убедительные. Такое с ним тоже бывало раньше — вдруг придет ни с того ни с сего совершенно забытое, вроде времени растворения в морской воде сахарного предохранителя мины заграждения или порядка подготовки к выстрелу торпеды образца 1912 года, но сейчас происходило нечто совсем другое.

Под вечер они запрягли в сани одну из двух лошадей, что держал у себя Власьев в качестве служебного транспорта (после коллективизации простым крестьянам иметь лошадей запрещалось. Коров как-то вдруг разрешили, а вот лошадей — упаси Бог!), привезенной из озера водой наполнили две стоящие в сенях сорокаведерные бочки. Тоже не придется Зое бегать с коромыслом по воду каждый день.

Запасов же продовольствия — битой по осени дикой птицы, мороженой рыбы, зайцев, оленины и кабанятины — в холодной кладовке было полно, как и картошки в яме, соленых грибов, огурцов, квашеной капусты и моченых яблок в пузатых дубовых бочках.

А вот кур и коровы у Власьева не было. Хлопотно для одинокого мужика, куда проще в случае нужды съездить в ближнюю деревню. Да и сами бабы приносили, даже и не за деньги, а в обмен на дичину. Местным мужикам последнее время в казенном лесу охотиться запрещалось, да и где денег взять на ружье, порох, свинец и прочую снасть?

Так что без яиц и молока Зое придется обойтись и хлеб печь самой, если мужчины задержатся в своей экспедиции. Ну да и ничего, работа нетрудная.

…Ушли из дома на пятый день, еще до света, когда снег перестал сыпать, а мороз, наоборот, резко окреп.

— А отчего это вы решили так издалека начинать? — спросил у Шестакова Власьев, уже сидя на куче дров в тендере маневрового паровоза, неторопливо постукивавшего по стыкам узкоколейки в сторону Торжка. Наркома не переставала удивлять манера егеря — иногда он бывал чрезмерно разговорчив, а иногда, вроде фенимор-куперовского индейца, ухитрялся воздерживаться от самых, казалось бы, необходимых и важных вопросов.

Как сейчас, например.

Они давно решили, что осуществление любых далеко идущих планов невозможно без надежных документов. Причем, как сказал Власьев, потребуется отнюдь не один комплект на каждого. Поначалу это показалось Шестакову излишним — ну что, в конце концов, за сложность — появиться на день-два в Москве, сделать не такое уж трудное, как ему представлялось, дело и вернуться обратно, ждать на кордоне весны?

Если уж и придется предъявлять при внезапной проверке документы, так чекистского удостоверения с аккуратно исправленной фамилией и переклеенной фотографией будет вполне достаточно. Как он считал, сама по себе малиновая книжечка с грозной аббревиатурой на обложке отобьет охоту у любопытных милиционеров задавать лишние вопросы.

Власьев только рассмеялся его наивности.

— Вы, Григорий Петрович, похоже, о настоящей жизни вообще представления не имеете. Да и когда бы получить его? Наверное, с нэповских еще времен от народа окончательно оторвались. Вон даже и деньгам цены не знаете… Хорошо о вас Советская власть заботилась. В поезде, в вагоне бесплацкартном, давно ездить приходилось, в кассе билет брать, а потом со всей толпой на перрон продавливаться? Вот то-то… Простите за маленький урок политграмоты, но ваши товарищи такой в стране суровый порядок завели, что в прошлую войну и в прифронтовой полосе не снился. Особенно после коллективизации.

Чтобы, значит, людишки из колхозов не разбегались да из ссылки-высылки, у них паспортов вообще не имеется. Разве если справку в сельсовете или у председателя вымолит, тогда можно в поезд сесть, да и то если маршрут и цель поездки совпадают. Для того и специальные войска НКПС созданы — на вокзалах перроны охранять и документы проверять, по вагонам и под вагонами зайцев и бродяг беспачпортных вылавливать. Очень это дело солидно поставлено. От Осташкова, бывало, в Питер едешь — не раз и не два паспортину предъявишь, не испытывая при этом никакой «законной гордости».

Куда там против крепостного права! Любой крепостной николаевских времен супротив нынешнего колхозника интуристом мог бы себя считать…

И опять Шестаков с непонятной радостью уловил совпадение слов Власьева с собственным глубинным восприятием окружающего мира. Будто бы именно так он сам всегда мыслил, нет, не просто мыслил, а знал великолепно, но забыл вдруг отчего-то, а вот говорит Николай Александрович, и словно медом по сердцу.

Не от смысла произносимого, а потому, что помогает вернуться из придуманной жизни в настоящую.

И в то же время слова Власьева звучали для Шестакова почти что откровением. Он ведь действительно года, считай, с двадцать седьмого, а то и раньше, не имел понятия о реальности «за бортом». В командировки ездил — сначала в отдельных купе международных вагонов, а потом и в собственном наркомовском салоне, питался — в спецбуфетах и спецстоловых, одевался — в спецателье и «закрытых распределителях».

Документы предъявлять — только партбилет на конференциях и съездах. Милицию видел лишь в виде регулировщиков, отдающих честь номенклатурному «ЗИСу».

В своем деле он был специалист, знающий, решительный, волевой руководитель отрасли, а когда представил себя на улице, на вокзале, в толпе непонятных, сумрачных людей, так не похожих на персонажей бодрых кинохроник и оптимистических комедий, ему стало очень не по себе.

Выходит, даже просто так оказаться среди собственного народа, теоретически самого свободного и счастливого на земле, — и то страшно, а уж когда тебя наверняка разыскивают всеми силами соответствующих органов…

— Да-да, в нашем случае особенно, — словно прочитал его мысли Власьев. — Не намерен вас пугать, а исключительно, чтобы вы осознали серьезность положения. Я-то скоро двадцать лет фактически на нелегальном положении, так что и передумал много всего, и жизнь советскую изучил во всех ее омерзительных проявлениях, с народом всяким беседовал, читал опять же нужную в моем качестве литературу… В розыске всесоюзном вы наверняка теперь числитесь, а это значит, и ориентировки на вас разосланы, и словесные портреты, а может, и не только словесные, и уж на вокзалах-то сейчас каждый легавый тройную бдительность проявлять обязан.

На документик энкавэдэшный особо не рассчитывайте, в райцентре где-нибудь и сойдет, а в Москве вот… Мы ж не знаем, вдруг у них там в корочках этих какие-то тайные знаки проставлены. На такой как раз случай — мы фамилию переписали и рады, а наметанный глаз взглянет — вот и спекся раб божий…

Увидев, что Шестаков совсем загрустил, егерь вдруг подмигнул и хлопнул его по колену.

— Но не так все и страшно, с другой стороны. Давно ведь сказано: «Суровость российских законов значительно смягчается необязательностью их исполнения». На это и расчет. Ну день, два, неделю будут все от Москвы до самых до окраин землю от усердия рыть, а потом-то? Один забыл, у второго жена рожает, третий с похмелья мучается, четвертому просто надоело в каждого прохожего всматриваться. У них что, думаете, вы один такой? Да в розыске, может, несколько тысяч сразу значатся, что же, тому милиционеру малограмотному все эти тысячи ориентировок и примет в уме держать?