Читать книгу "Мой год отдыха и релакса - Отесса Мошфег"

«Имбирь»: эль, дым, Китай, атлас, роза, мушка, сопрано, бабка-кекс, кулак.

Девятнадцатого февраля я посмотрелась в зеркало. У меня потрескались губы, но я улыбалась. Два слова прозвучали в моем сознании, и я написала их на стикере для Пин Си: «Бальзам для губ».

«Гигиеническая помада»: земляника, линолеум, тарифная сетка, пломбир, пудель.

И потом еще одна записка-стикер: «Спасибо».

Двадцать пятое февраля. Я мгновенно поняла: что-то изменилось. Я проснулась не в спальне, распростершись на матрасе, а лежала, свернувшись калачиком, под полотенцем на полу в северо-восточном углу гостиной, где прежде стоял мой письменный стол.

Мне показалось, что я уловила запах газа, и мысль о пожаре встревожила меня, потому я встала и пошла к плите, но тут же вспомнила, что она электрическая. Вероятно, подумала я, это всего лишь запах моего пота. Я успокоилась.

Открыв холодильник, в желтом свете я принялась жевать мой обычный кусок пиццы. Слюнные железы поначалу дремали, но потом заработали, и пицца показалась мне вкуснее всех, какие я когда-либо ела. Я вытащила из сушилки чистую пижаму и надела ее прямо в коридоре. Снова принюхалась — отчетливый запах терпентина. Он шел из спальни. Дверь была заперта.

Я постучала.

— Эй!

Прижав ухо к двери, прислушалась, но услышала только свое учащенное дыхание, услышала, как я моргала, как мой рот наполнялся слюной и даже звук в горле при глотании слюны.

Я приняла витамины, но мыться в ванной не стала.

Когда в тот день я приняла инфермитерол, то представила картины Пин Си. Они вспыхнули в моем сознании ярко и отчетливо, словно свежие воспоминания. Все это были «спящие ню» — бледные руки и ноги, светлые волосы, голубоватые тени в складках белых простыней, лучи заката на белой стене. На каждой картине лицо скрыто. Я видела их внутренним взором — маленькие работы маслом на дешевом, уже натянутом холсте или грунтованном картоне еще меньшего формата. Невинные и не слишком умелые. Это было неважно. Он мог продавать их за сотни тысяч и утверждать, что это сознательная критика регламентации живописи, может, даже опредмечивание женского тела через призму восприятия истории искусства. «Школа не для художников, — слышала я его слова так, будто он стоял рядом. — История искусства — это фашизм. Эти работы о том, что мы спим и спим, когда читаем книги, которые дали нам учителя. Мы все спим, и наши мозги промыты системой, которая не позволяет нам понять, кто мы такие на самом деле. Эти работы намеренно скучные». Неужели он считал эту идею свежей и оригинальной? Я бы никогда не вспомнила, что позировала ему, но знала, что под действием инфермитерола, скорее всего, притворялась спящей.

Я проглотила инфермитерол, легла на пол в гостиной, положила под голову чистое полотенце и вернулась в сон.

Весь следующий месяц, когда я просыпалась, мое сознание было наполнено красками. Квартира все меньше напоминала пещеру. Однажды я проснулась и обнаружила, что у меня отрезаны волосы и что длинные светлые локоны лежат в унитазе. Я представила, как сидела на стульчаке с наброшенным на плечи полотенцем, а Пин Си стоял надо мной, щелкая ножницами. В зеркале я выглядела задорной и разбитной. Пожалуй, совсем неплохо. Я написала записки и попросила свежих фруктов, минералки, жареного лосося из «хорошего японского ресторана». Попросила свечку, чтобы зажигать ее, когда принимаю ванну. В тот период мои часы пробуждения проходили приятно, с любовью, я снова привыкала к уютной экстравагантности. Я чуточку прибавила в весе, и, когда ложилась в гостиной на пол, кости у меня уже не болели. Мое лицо утратило неприятную угловатость. Я попросила принести цветы. «Лилии». «Райский цветок стрелицию». «Маргаритки». «Веточку дерева с сережками». Я выполняла бег на месте, поднимала ноги, отжималась от пола. Мне было все проще и проще переживать промежутки между пробуждением и сном.

Но к концу мая я почувствовала, что скоро начну волноваться. Предсказуемо. Скрежет шин по мокрой мостовой. Окно было открыто, чтобы я могла его слышать. С улицы в квартиру врывался сладкий запах весны. Мир продолжал жить своей жизнью, но я не видела его месяцами. Там было слишком много всего, что требовало осмысления, анализа, круглая планета была покрыта растущими существами и предметами, все это медленно вращалось вокруг оси, созданной кем-то или чем-то — по какой-то странной случайности? Это казалось необъяснимым. С таким же успехом мир мог быть и плоским. Кто был в состоянии что-то доказать? Со временем я все пойму, сказала я себе.

Двадцать восьмого мая я очнулась с сознанием, что это произошло в последний раз. Я совершу мои привычные омовения и приму инфермитерол. Осталась только одна таблетка. Я проглотила ее и помолилась о милосердии.

Свет фар проезжавших автомобилей проникал сквозь жалюзи и раз за разом вспыхивал на стенах гостиной желтыми полосами. Я уставилась на потолок. Доски пола слегка скрипнули, словно уключины лодки, внезапно застигнутой порывом ветра. Гул в воздухе сигналил о приближавшейся волне. Ко мне приходил сон. Теперь я узнавала его звук — звук корабельной сирены в мертвом пространстве, который ставил меня на автопилот, пока мое сознание плавало, как золотая рыбка. Звук нарастал до оглушительной громкости, а потом обрывался. В полной тишине я уплывала в темноту, погружаясь в нее поначалу медленно и размеренно. Мне казалось, что меня опускают на лебедке ангелы на золотых плетеных веревках, обхвативших мое тело, а потом на электрическом механизме, опускающем гробы, как было на похоронах моих родителей. При этой мысли мое сердце учащенно забилось, я вспомнила, что у меня когда-то были родители, что я приняла последнюю таблетку, что это был конец чего-то, а потом веревки куда-то делись, я стала падать быстрее. Мой желудок сжался, я покрылась холодным потом и стала крутиться, сначала схватилась за полотенце подо мной, чтобы замедлить падение, потом вцепилась в него изо всех сил, потому что это не помогало — я падала кувырком, как Алиса в кроличью нору или как Эльза Шнайдер, исчезнувшая в бездонной пропасти в фильме «Индиана Джонс, или Последний крестовый поход». Серая мгла заволокла мне глаза. Может, я что-то нарушила? Или рушился мир? Спокойно, спокойно, уговаривала я себя. Я чувствовала, как сила гравитации засасывает меня все глубже, время ускоряется, тьма вокруг меня расступается, и я оказываюсь где-то еще, в пространстве без горизонта, в пространстве, которое ужаснуло меня тем, что существует испокон веков, и я ощущаю на мгновение покой. Потом я поняла, что плавала без тросов и веревки. Я попыталась закричать, но не могла. Я испугалась. Страх был похож на желание; неожиданно я захотела вернуться и побывать всюду, где когда-то была, пройти, как когда-то, по каждой улице, посидеть в каждой комнате. Я захотела увидеть все снова. Я пыталась вспомнить мою жизнь, мысленно перебрав полароидные снимки. «Тогда я была такая хорошенькая. Это было интересно!» Но я знала, что, даже если я смогла бы вернуться назад, если бы такое было возможно, в жизни или во сне, смысла это не имело. И тогда я почувствовала себя отчаянно одинокой. Протянув руку, я вцепилась в кого-то — может, это был Пин Си, может, это было мое пробуждение за пределами моего тела, — и та рука меня как-то успокоила, когда я пролетала через галактики; ртутные волны света обтекали мое тело, ослепляли меня, мозг пульсировал от давления, из глаз текли слезы, и каждая слезинка будто отражала картинку моего прошлого. Влага струилась по моей шее. Я плакала. Я сознавала это. Я слышала свои всхлипывания и завывания. Я сосредоточилась на этих звуках, и вселенная сузилась до тонкой линии, и так было лучше, появилась четкая траектория, и теперь я путешествовала по космическому пространству спокойнее, прислушиваясь к ритму своего дыхания, каждый вдох был эхом предыдущего, все мягче и мягче, и вот я уже оказалась далеко, там не было ни звуков, ни движения. Там не надо было подбадривать или приказывать, поскольку я не была нигде и не делала ничего. Я была ничто. Я исчезла.