Читать книгу "Сабанеев мост - Михаил Бродский"

– Во что виноград-то возьмем? – спросил Женя.

– В купальную шапочку. Будет в самый раз.

Девушка засмеялась, на левой щеке обозначилась ямочка. Что-то у меня внутри дрогнуло.

– Почему вас на пляже не видно? – спросил я.

– А я купаюсь на Чеховском пляже. Приходите туда.

– Идем, Марина, – сказал папа, загрузив в кошелку огромный арбуз и не удостоив нас с Женей взглядом.

– Похоже, какой-то важный деятель искусств, – заметил Женя.

– Возможно, – ответил я, – но девушка симпатичная. Так что давай завтра пойдем на Чеховский пляж.

Пляж, который все называли Чеховским, был невелик, стиснут скалами и покрыт крупной галькой. Загорать на таком пляже было неудобно, поэтому ходили туда главным образом любители поплавать с маской и понырять. У входа в бухточку со стороны моря высилась, подобно сторожевой башне, огромная скала, а под скалой стоял домик, принадлежавший художнику Мешкову, который купил его когда-то у Антона Павловича Чехова. Со скалы под испуганными взглядами купающихся ныряла отчаянная местная девочка-подросток, рискуя разбиться о камни.

Там я и познакомился с Мариной, которая жила в Доме творчества со всем семейством: папой, мамой и младшим братом, нахальным вертлявым пацанчиком.

Срок их путевки истекал, оставалась надежда продолжить знакомство в Москве.

– Что вы делаете в Москве? – спросил я. – Где учитесь?

– В ТХТУ, – отбарабанила она четким стаккато и засмеялась. Смеялась она легко и охотно. И жить ей, казалось, было так же легко и радостно.

– А что это такое?

– Это Театральное художественно-техническое училище, техникум. Я туда поступила после седьмого класса.

– Ну, что ж, – сказал я, – если дадите свой номер телефона, я позвоню.

– Записать нечем, – огорчилась она.

– Я запомню, – обещал я.

Так мы и расстались; до возвращения в Москву мне оставалось еще недели три, и я внезапно подумал, что отпуск, пожалуй, длинноват.

Тем не менее безмятежная курортная жизнь продолжалась. В Гурзуфе в это время отдыхала с тринадцатилетним сыном Сашей хорошая знакомая нашей семьи, Галина Александровна Щербакова, замечательная своей нездешней, египетской красотой. Я навестил ее.

– Что, понравилась Марина? Я вас видела на пляже, – сказала она.

– Да, – коротко ответил я. Откровенничать не хотелось.

– Симпатичная девочка, но у нее уже, кажется, есть жених, какой-то тенор из Большого. А вы ее папу видели? Вот с та-а-ким пэрстнем?

– Папу видел. А кто он такой?

– Это известный закройщик Пашковецкий, обшивающий состоятельных московских дам. Здесь он называет себя художником по костюму. Впрочем, в своем деле он действительно художник.

В этот момент в дверь постучали, и вошел мужчина, при виде которого интеллигентная дама бальзаковского возраста превратилась в растерянную девочку, которую посетил долгожданный принц. Гость принадлежал к типу мужчин, заметных в любом обществе: высокий, атлетического сложения, с волевым, плотно сжатым ртом и падающей на лоб непокорной прядью волос, начинающих седеть.

– Где вы пропадаете, Кадя? – воскликнула Галина Александровна. – Вас совершенно не видно.

И она заметалась по комнате, захлопотала, накрывая на стол и в ажиотаже забыв нас познакомить.

– У нас же подводные съемки, – сказал Кадя, – сейчас мы перебазируем лагерь к Аю-Дагу.

Он начал рассказывать о съемках, подчеркнуто обращаясь и ко мне, несмотря на мой юный возраст, стараясь сгладить возникшую неловкость.

Я посидел еще минут десять для приличия и стал прощаться.

– Вы тоже приходите в наш лагерь, – сказал Кадя, прощаясь со мной.

Я поблагодарил и вышел.

На следующий день я встретил Галину Александровну на пляже.

– Кто это был вчера у вас в гостях? – спросил я.

Оглянувшись по сторонам, она сказала шепотом, словно доверяя тайну:

– Мигдал.

Мне, конечно, было знакомо имя выдающегося физика, но в отместку за вчерашнюю бестактность я спросил небрежно:

– А кто это?

И в ответ получил уничтожающий взгляд.

Богатая невеста

Сентябрь перевалил за середину, по утрам уже ощущалось приближение холодов, и отпуск подходил к концу. Постепенно разъезжалась и наша компания. Мы с Женей вернулись в Москву в субботу, и я сразу позвонил Марине.

– А я думала, вы забыли мой номер, – обрадовалась она.

– У меня неплохая память, – сказал я. – А что вы делаете завтра?

Мы встретились днем в воскресенье и отправились в ЦПКиО. Стояло бабье лето, было тепло, под ногами шуршали листья. Внезапно заморосил мелкий дождь, и мы укрылись в деревянном павильоне, где подавали чешское пиво.

– Дождь, говорят, к счастью, – сказала Марина.

Она сидела в независимой позе, нога на ногу, очень стараясь казаться взрослой в свои восемнадцать лет. Я любовался ямочкой на щеке и, не очень вслушиваясь в незатейливую болтовню, смотрел в доверчивые глаза, где прочитал свою судьбу.

Так внезапно начался роман протяженностью в жизнь.

Через четверть века Людмила Крепс, которая и в глубокой старости продолжала интересоваться сексуальной стороной жизни, спросила меня:

– Миша, у тебя есть любовница?

– Да, – ответил я.

– Кто же это?

– Марина, – разочаровал я ее.

Счастлив человек, сумевший распознать послание богов и последовать ему. Но путь к семейному счастью был долог. Марина жила на Поварской, которая тогда называлась улицей Воровского, в большой коммунальной квартире. Перегородка в их угловой комнате на последнем этаже шестиэтажного, ныне еще существующего дома отделяла спальню родителей от гостиной, детской, столовой и мастерской, уместившихся в пространстве на остальных пятнадцати метрах. Мастерской эта часть комнаты становилась, когда отец Марины что-то кроил или шил на большом обеденном столе. Стол, таким образом, был не просто предметом мебели, но необходимым аксессуаром портновского ремесла, помнится, и у Гоголя великий Петрович обсуждал с Акакием Акакиевичем строительство новой шинели, сидя с босыми ногами на столе.

Александр Александрович, отец Марины, был еще более важной персоной и на Петровича не похож. Дома он работал редко, так как был закройщиком в ателье, где шили верхнее дамское платье. Он числился в первой тройке московских мастеров и был богатым человеком. Богатство – разумеется, богатство по меркам того времени – складывалось из немалых денег, которые заказчицы платили непосредственно в карман закройщику дополнительно к платежу в кассу по прейскуранту, а также из разных доходов от маленьких хитростей: умелого раскроя материала, оставлявшего закройщику неучтенные ткани, и продажи мелких обрезков кепочнику. У хорошего и рачительного мастера все шло в дело. Часть левых доходов, как водится, отправлялась наверх, то есть директрисе фабрики, которой подчинялось ателье, но оставалось достаточно. Деньги вкладывались в драгоценности и в антиквариат, в частности в живопись. Стены комнаты были увешаны картинами небольшого формата, которые покупались в антикварных магазинах. Среди них попадались известные имена и неплохие работы. Гордостью коллекции был пейзаж Шильдера, художника, известного главным образом тем, что одна из его картин положила начало собранию Третьякова.