Читать книгу "Великая разруха. Воспоминания основателя партии кадетов. 1916-1926 - Павел Долгоруков"

Но, как я говорил, ставка на большевиков и на ослабление России еще не была тогда в Польше изжита, и если ее ориентация не изменится, то плоды этой близорукой политики будут для Польши самые плачевные.

Более двух месяцев (май, июнь) я прожил на Волыни, близ г. Ровно, в гостях у барона Штейнгеля, члена 1-й Думы, в его живописном имении, верстах в сорока от советской границы, среди сплошь малороссийского православного населения. Здесь я отпустил бороду, делал окончательные приготовления к путешествию и сговаривался в Ровно через евреев с проводниками.

Привожу из «Руля» (сентябрь – октябрь 1924 г.) описание моего неудавшегося путешествия.

Неделя во власти ГПУ

«Уже около семи лет властвуют большевики. Эмиграция ждет взрыва изнутри, в России многие чают толчка извне. Создался заколдованный круг. Между эмиграцией и Россией, даже антибольшевистской, все более и более создается отчужденность, взаимное непонимание, а подчас недоверие и недружелюбие.

Необходима смычка эмиграции с Россией, чтобы рознь не увеличивалась, чтобы создать взаимное понимание, сговор. Нам необходимо уяснить себе потусторонние чаяния и положение вещей; в России должны узнать наши настроения. Там должны узнать, что мы (говорю о беженском центре, к которому примыкает все более и более эмигрантов и к которому, верю, в скором времени примкнет подавляющее большинство их) не хотим навязать стране тот или другой политический строй, что ничего не хотим принести на острие штыка, что, по-нашему, живущие в России, сам исстрадавшийся народ русский должен решить свою судьбу и определить форму государственного строя, что мы стремимся в Россию не мстителями, а примирителями, что мы считаем вынужденных служить в Красной армии и в разных ведомствах русскими людьми, которые послужат наряду с нами возрождению родины. Для всего этого необходимо преодолеть стену, выросшую между нами и Россией, возможно большему числу лиц авторитетных, могущих своей прошлой и настоящей деятельностью внушить к себе доверие и уверенность, что они не стремятся к реставрации, сумеют учесть совершившееся и хотят только, чтобы существовала Россия правовая, свободная, мирная.

Многие отправились уже в Россию, некоторых поощрял на это и я. Подбивать на дело, сопряженное со смертельным риском, имеет право лишь тот, кто и сам в нужный момент готов подвергнуться риску, и, когда, по имеющимся у меня сведениям, этот момент наступил, я решился пробраться в Россию.

Легально ехать я не мог. В 1917 и в 1918 годах я уже несколько раз был на волоске от смерти. Вместе с Кокошкиным и Шингаревым я был арестован, как член Учредительного собрания, и просидел в Петропавловской крепости около трех месяцев. Они были убиты, я уцелел. Потом в Москве я еще раз был арестован, подвергся нескольким обыскам и с чужим паспортом, переменив обличье, пробрался в Киев и на юг России. Своей теперешней поездкой, предпринятой преимущественно в видах правильного осведомления, я никого не подводил, так как не связан был ни с какой организацией.

В Варшаве и в Ровно я приобрел и остальные предметы и принадлежности костюма, все старое, потрепанное, – длинный кафтан, очки, кошель, кружку, нож и т. п. В Польше я прожил четыре месяца в приготовлении путешествия. Мне пришлось в Варшаве и в Ровно разыскивать и вести переговоры с евреями-контрабандистами относительно перехода границы и получения большевистского паспорта. Я отпустил длинные волосы и бороду. Мне очень трудно было остаться незамеченным. Многие газеты сообщили о моем прибытии. Одна газета выразила удивление, что польское правительство мне разрешило въезд, и это было перепечатано в какой-то немецкой газете. Еврейская газета «Момент» прислала ко мне интервьюера, которого я не принял и, выйдя в коридор, сказал, что политикой теперь не занимаюсь и интервью дать не могу. На следующий день (какова наглость!) под невозможным кричащим заглавием заметка, что я не счел возможным высказаться по поводу польско-еврейских отношений и глубоко вздохнул, как бы высказывая этим сожаление о невозможности теперь высказаться и надежду, что настанет время, когда это можно будет сделать. При этом давалось название гостиницы и номер моей комнаты, как бы к сведению большевистских агентов. Эта заметка смутила министерство, которое должно было продолжить мне визу на пребывание в Польше.

Последние полтора месяца я прожил в деревне в приграничной полосе, окончательно изменив обличье. Из длинной козлиной бороды я выстриг все не седые волосы, так что в очках, с котомкой на спине, в моем костюме я походил на старого дьячка-странника.

Накануне моего отъезда мне пришлось иметь дело с польскими властями. Срок моей польской визы кончался 1 июля, а мой отъезд должен был состояться лишь 3 июля, а в последние минуты был перенесен на 6 июля. 4-го поздно вечером на усадьбу, где я жил, являются из города двое полицейских, смотрят паспорт и на другое утро везут меня за десять верст к коменданту. Сначала я думал, что полиция узнала о моих намерениях. Я ссылаюсь на болезнь. И действительно, я в последнее время болел желудком (колит) и лечился. Комендант, а затем староста очень корректно и любезно отсрочивают мне визу на семь дней. На другой день, 6 июля, я двинулся в Россию.

Приехав в 4 часа в город в условленное место, я встретился с двумя евреями, приехавшими из Варшавы к местным, и переоделся в мой костюм. Эти евреи, кроме полученного задатка, в случае благополучного прохода границы должны были получить оставленные мною у третьего лица доллары, из которых мои проводники, два молодых парня – Петры, как оказывается, получали немного. Вопреки обещанию, паспорта большевистского я не получил, а таковой я имел получить в одном местечке уже в России. Пройдя окраинами города, мы подошли к ждавшей нас подводе со стариком хохлом и проводником Петром. Простившись с евреями, мы поехали недалеко от полотна железной дороги, по которой без надлежащего разрешения нельзя было ехать. Мы проехали верст пятьдесят по живописной бывшей Волынской губернии, с селами, чисто малороссийского характера, с православными церквами. Как и в той местности, в которой я жил последнее время, население деревенское сплошь малороссийское, православное, а в городах и местечках – преимущественно еврейское, с польскими войсками и чиновниками.

Когда уже стемнело, мы подъехали к деревне в трех верстах от г. Острога, находящегося на самой границе. По дороге к нам подсел другой Петр, с которым на другой день я и пошел в Россию. В версте от деревни мы сошли с подводы, на которой старик тотчас же уехал обратно, а мы уже в темноте, огородами и усадьбами, перелезая через заборы, соблюдая тишину, чтобы не привлечь внимания людей и собак, стали пробираться к деревне. Постучали тихонько в заднее оконце одной хаты. Узнав, кто стучит, через несколько минут девочка нам отворила заднюю дверь. Не входя в хату, не зажигая огня и в полной тишине мы поднялись по жиденькой лестнице на чердак, где и переночевали на свежем сене.

7 июля весь день провел в темноте на чердаке, куда свет проникал лишь через щели. Приграничные селения сплошь занимаются контрабандою и проводом перебежчиков. Часто бывают обыски, постоянно заходит полицейская стража, а потому, чтобы не попасться и не подвести хозяев, нужна крайняя осторожность. В хате была лишь одна старуха и девочка-подросток, приносившая нам воду, яйца, молоко. У меня была еще провизия с собой. Много было времени для спанья и для дум. В последний раз я повторял вытверженную наизусть мою, Семена Дмитриевича, биографию, сына псаломщика из Томска, с семейным положением, с историей, как я попал в Польшу и почему без паспорта возвращаюсь в Россию. План Томска с главными улицами и церквами я тоже изучил на случай допроса. В рукаве кафтана под мышкой у меня было зашито 90 долларов, а в простой холщовой суме – 50. На руках у меня было 69 долларов. Когда на улице слышались голоса или проезжала телега, мы совершенно притаивались, все время боясь прихода полиции или соседей. Днем в хату зашел полицейский и что-то спрашивал насчет контрабандистов. Разговор глухо слышен был через трубу на чердаке. А вдруг он вздумает обыскивать хату и чердак! К счастью, через некоторое время он ушел. Часа через полтора на улице раздался шум. Поднявшаяся к нам девочка рассказала, что в версте от деревни поймали четырех разыскиваемых контрабандистов.