Читать книгу "Ночные легенды - Джон Коннолли"

Из зеркала на него таращился еще один Уильям, совсем другой – бледный и желтоглазый, с застывшей улыбкой и воспаленно-румяными щеками. Синий клоун вкрадчиво потер Уильяму голову и одним движением снял с нее горсть шелковистых мальчишеских вихров. Остальные клоуны присоединились, пуская в ход свои острые ногти, и вскоре на голове у Уильяма не осталось ничего, кроме нескольких случайных прядок. Лицо Уильяма болезненно сморщилось; безудержно хлынули слезы, но клоунская улыбка теперь не покидала его лица, так что даже во время плача казалось, что он смеется; смеется или плачет, плачет как еще никогда по всему тому, что он утратил и что больше уже никогда не назовет своим.

– Я хочу к ма-аме, – слезливо тянул Уильям, – к па-апе хочу!

– Это нье надо, – с деревянной строгостью сказал синий клоун с акцентом тяжелым и иноземным, как у шпрехшталмейстера. Вид у него был как у глубокого старика. – Нье надо семьи. Семья тепер новая.

– Зачем, зачем вы так со мной поступили? – безутешно плача, не унимался Уильям. – Зачем сделали это с моим лицом?

– Сдьелали? – переспросил синий клоун, в голосе которого было неподдельное удивление. – Что сдьелали? Сдьелали ничего. Клёун не учится. Клёун выбирается еще в матьеринской утробы. Клёун не становится – Клёун есть. Клёун не дьелается – Клёун рождается.

***

Представление в тот вечер действительно удалось, в то время как родители Уильяма все искали и искали своего сынишку; приехала полиция, и поиски проходили под взрывы смеха, что петардами рвались под куполом циркового шатра, пока клоуны раскатывали на своем развеселом драндулете и раздаривали шарики детишкам, ненавистным детишкам. А когда они прощались с публикой, та почти вся провожала их улыбками – вся, кроме самых смышленых детей, которые исподволь чуяли, что в клоунах кроется нечто большее, чем яркие костюмы, смешные драндулеты и нелепые ботинки. И что если вам хватает ума, то лучше над ними не смеяться, а держаться от них подальше и никогда, никогда не соваться, не выведывать их дел и секретов, потому что клоуны одиноки и злы, и в своем унизительном, напускном веселье хотят быть не одни, а для этого им нужна компания. Поэтому они всегда ищут, всегда выведывают, всегда приглядывают себе новых клоунов.

Цирк «Калибан» на следующий день уехал, и о его пребывании в городке не осталось и следа. Полиция искала, но Уильяма так и не нашла, а у «Калибана» уже на следующей стоянке (на краю леса, далеко-далеко от этих мест) появился новый клоун. Он был мельче остальных и все смотрел куда-то в ряды смеющейся публики, растерянно ища взглядом своих родителей, которые, надеялся он, его все-таки найдут, но они так и не пришли.

Со временем зубы у него выпали, а вместо них выросли острые белые крючочки, прикрытые лиловатыми пластинками; ногти у него подгнили и превратились в жесткие желтоватые обрубки на концах мягких бледных пальцев. Тем не менее он вырос высоким и сильным, и в конце концов забыл свое имя, а стал просто «Клоуном», и клоуном поистине отменным. Язык у него стал длинным, как у змеи, и он якобы в шутку проводил им по детям, а те, глупые, беспечно смеялись, не понимая, насколько клоуны голодны, как им тоскливо, как они завидуют всему людскому. И вот они колесят по городишкам, высматривая и выискивая тех, кого можно похитить, всегда подмечая очередного ребенка, который бьет в утробе ножкой, и непременно находя его по возвращении.

Потому что клоунами не становятся. Клоунами рождаются.

Зелень темная, густая

Ох, не надо было нам гулять вблизи Ваалова Пруда. Надо было – как нам строго наказывали, предупреждали нас, – держаться от него подальше, но что поделать: молодые парни всегда как на поводу следуют за девушками, повинуясь испытующей усмешке в их глазах. Так уж устроено, и так будет всегда. Взгляд в прошлое хуже слепоты, а удовольствие и огорчение извечно ходят рука об руку.

Так что мы с Кэтрин туда отправились. Я был ослеплен обещанием в ее глазах, оглушен буйством своих неутоленных желаний. Я был молод. Мне было невдомек, что могут сделать такие аппетиты, как и во что они способны преобразовываться, перерождаться, деградировать.

Как они могут воплотиться в сущности из Ваалова Пруда.

Я часто думаю о Кэтрин, особенно теперь, когда близится час моего собственного ухода. Иногда я ловлю себя на том, что невольно останавливаюсь и смотрю на свое отражение в сумрачной глубине озера, стоящего громадным черным зеркалом вблизи моего дома. Иной раз я бросаю камень, который бултыхается в водную тишь, и смотрю, как вода, спокойно-зеркальная посредине, начинает рябить кругами с краев, а лицо мое дробится, и одно видение становится многими, унося меня к последнему дню, что я провел с ней. Нынче отлучаться от этих мест мне становится все трудней, потому как с ее смертью часть меня навсегда осталась затерянной в этих темных водах. Боль недуга, снедающего меня изнутри, неотступна, но думается мне, я не стану ждать, когда мое тело предаст меня и перестанет повиноваться. Вместо этого я соединюсь с ней в глубине и уповаю, что она ко мне придет и припадет ко мне устами, вбирая мой последний выдох, пускай даже я прожил со своей утратой столь долго, что сама мысль о моем воссоединении с ней кажется чем-то непредставимым и непередаваемым в своей мучительности.

Женщины у меня были и после Кэтрин, хотя ни одна не задерживалась при мне надолго. Сказать, чтобы я так уж тосковал об их уходе, я не могу. Признаться, со временем я стал их побаиваться, и потому не мог открываться им полностью. Я начал бояться их желаний, их алчности, их способности завлекать мужчину и заставлять его терять себя в призывном соблазне их плоти. Наверное, такая исповедь от лица мужчины звучит нелицеприятно. Тем не менее порой я ощущаю себя именно так. Хотя в иные моменты я просто чувствую себя более искренним, чем многие мои собратья по полу. Глаза мои открыты, и я вижу червя, свернувшегося в яблоке соблазна.

Так что я жив, а Кэтрин мертва, и тела ее уже не найти. Оно где-то там, на дне Ваалова Пруда, на гниющем илистом дне, там, где вечная зелень.

Зелень темная, густая.

***

Тому месту всегда было присуще нечто странное. Когда-то в стародавнюю пору – настолько давнюю, что на свете нет уж ни тех, кто мог о том поведать, ни детей их, ни внуков – река была перенаправлена в узкую горную лощину. Каким-то образом (говорят, с помощью ворованных бочонков с порохом) ее берега были взорваны, и воды вольно хлынули в низину, полностью ее затопив, после чего где-то через полмили вошли в свое обычное русло. Наблюдать это событие съехался люд из отдаленных деревень, и единственными звуками перед тем, как рванул порох, было негромкое бормотание молитв, перебор четок, а еще тусклое звяканье цепи в доме на самом дне низины, где внутри, изнывая, отчаянно пыталась высвободиться нежить.

Те, кто стоял, слушая и молясь, имели к ней счеты: своих потерянных детей. Она затягивала их через деревянные воротца, приманивая невиданной красоты цветами, которые источали странные, пьянящие ароматы. Словно мушки на плотоядное растение, дети попадали туда и гибли, утопая в странных, им самим непонятных желаниях. Впоследствии их тела зарастали травой в саду, а семена тех зловещих цветов благоухали еще сильней.