Читать книгу "Правда фронтового разведчика - Татьяна Алексеева-Бескина"

Ветеранскую, военно-патриотическую работу Игорь вел всегда. Истово, безотказно, независимо от самочувствия, особенно со студентами, школьниками. Это придавало ему силы. В 2003 году в доме возникли телевизионщики Первого канала. Отсняли большой материал бесед с ним, фронтовые раритеты, архивные документы. В первом фильме «Потерпевшие победу» на Первом канале телевидения фрагмент с его рассказом был небольшой. Но затем обширный материал из этих записей был использован в фильме «Снежная крепость Адольфа Гитлера», где Игорь рассказывает о боях за Холм. Но этого фильма Игорь уже не увидел.

Оба фильма — в домашнем архиве.

Без него и кое-что о любви

Настала первая весна без него. Дача, домик, запущенность, все заросло за год без хозяйского внимания. Тем не менее — это убежище, своего рода раковина для уединения, куда можно спрятаться и в которой он — кругом. Вот его полочки, его инструменты, его приспособленьице, вот это он придумал, сделал. Его вещи, везде он…

В городской квартире, в дачном домике, в шкафах, в костюмах — его запах, неистребимый временем. Когда-то в самом начале нашего пути, когда он принес свои вещи в мой дом, поразил именно новый незнакомый запах, появившийся в шкафу с его одеждой. Запах, поселившийся на десятилетия, не просто узнаваемый, а свой, родной.

И все время — а как бы он это сделал, а как бы он на это посмотрел, а это бы ему понравилось, жаль, что не видит. Любое прикосновение, и слезы закипают… Не сметь, нельзя! Не осложняй ему жизнь — там… а себе — здесь!

Правильно, что приехала на дачу. Здесь везде он — каждая деталька, каждый гвоздик — это он. Только что вышел, он сейчас придет, появится, скажет что-то новое, интересное. Возьмет шезлонг, сядет в свою любимую беседочку среди хмеля, будет любоваться цветущими деревьями, сиренью, будет вдыхать ароматы теплого летнего вечера. Он здесь везде, рядом, тут…

Уход близкого, родного человека — тяжелое испытание для психики, тем более когда остающийся уже в возрасте. Бродят дурные мысли: а зачем быть дальше, а для чего, а кому это надо? Многое теряет смысл. Когда-то значимое становится ненужным прахом. Даже мысль о детях, внуках, правнуках, которым ты еще нужен и ты знаешь об этом, не приводит душу в порядок. Тем более что дети — в Петербурге, в родном моем городе, а я одна — в его городе, в Москве. Жизнь вокруг кажется лишенной смысла. Даже когда понимаешь, что, если ты жив, голова работает, значит, ты еще нужен на земле, значит, твое предназначение еще не исчерпано временем. Все это представляется искусственным самоуговариванием.

А через некоторое время среди людей, готовых тебе помочь, среди дел, попыток продолжить свою работу за письменным столом, которая грозилась потерять смысл, среди прочих проявлений жизни, просыпающегося снова интереса к ней возникает примечательный образ этих дней. Горе, несчастье, потеря родного человека создают вокруг тебя гигантскую вращающуюся воронку отрицательных эмоций. На дне воронки твое несчастье, воронка затягивает тебя своим вращением — все ближе, ближе ко дну, к тому месту, куда он ушел в иные миры. И надо собрать силы и вынырнуть из этого гигантского коловращения, не дать утащить себя на глубину. Вынырнуть и цепляться за все, что способно держать тебя на плаву в этом водовороте — работа, дети, любые занятия, выставки, лыжи, книги, музыка… И воронка начинает отпускать. И можно набрать воздуха, вздохнуть, посмотреть на небо, на листья, на цветной снег, на птиц, на чаинки в золотистом водовороте крепко заваренного чая в стакане, на одинокий цветок в вазочке, который цветет, несмотря на короткий век, ему отпущенный, на цветастый корешок очередной приготовленной для чтения книги с витиеватым названием и с заманчивой аннотацией на первой странице.

И начинаешь понимать, что с уютной, хотя и не всегда обустроенной, земли уходить в небытие, внеизвестность еще так не хочется. Выпадать в осадок в круговороте веществ и энергий, когда неясно, во что это выливается в следующем шаге, — не рано ли? И вдруг неожиданная в своей абсурдности мысль: «д что Я буду читать на том свете? Я не могу без этого? Д с кем я буду там общаться, а есть ли там то, обо что можно «почесать мозги»?» То, что за чертой жизни земной продолжается жизнь другая, — нет сомнений. Такая высокоорганизованная структура, как разум человеческий, не может пропадать втуне. Природа не расточительна, и то, что антропосы «насистематизируют» из такой сложной и далеко не всегда понятной вселенной с ее феноменом жизни, вряд ли рушится в пустоту, растворяется, дезинтегрируется… Садись-ка за работу, вон лежит, статья не дописана…

Кончается год без него. Открывая дверь в квартиру, не слышу: «Танюша, ты?» В доме ничего не изменилось, и ощущение, что как были мы вдвоем, так оно и есть. Двое — в одном, такое состояние не исчезает. Живу как бы за двоих. Вот это надо тебе показать, об этом надо тебе рассказать, а вот это интересно, а мы и не знали… посмотри… Ни дня, чтобы не помнила, не поговорила, а он как бы оценил, что-то сказал. Д вот это нельзя выбрасывать — ему еще пригодиться может. Ему? Но он где-то пока далеко, в разведке. И не оставляет тайная внутренняя настороженность: а вдруг все происшедшее — мистификация, вдруг напишет, позвонит, придет. Но трезво одергиваешь себя, твоя жизнь продолжается, значит, так надо, значит, твоя роль жизненная не доиграна. Становись опять самостоятельной, сильной. Ждет тебя твоя рукопись основной темы, кроме тебя, никто ее не додумает, и занимайся ею — сказал бы он мне.

Да уж. тяжким был этот первый год без него. Любое напоминание о нем, любая вещь в доме, связанная с ним, прикосновение к ней и — глаза застилает, набегает влага. Тем и спасаюсь, что повторяю истину — человек плачет от жалости к себе, оставленному, брошенному, покинутому, одинокому. Не сметь раскисать! Этим ты усложняешь ему бытие там, за гранью. Тебе выпало жить и исполнить завет — дописать книгу о нем, довести до ума свою работу в науке, определить место его разработкам…

Полгода разбираю его научный архив. Часть рукописей, некоторые предметные модели оставляю дома. Основные материалы, модели, библиотеку специальной литературы передаю на кафедру проф. В. Наумова в МВТУ, с которым у Игоря были многолетние активные взаимодействия, совместные публикации. Жаль, что у него не было аспирантов последнее время. Как говорил Игорь, самому надо додумать. А додумал он интереснейшие теоретические аспекты той самой проходимости, взаимодействия системы грунт — машина.

Вот уже и несколько лет минуло. Но не было ни одного дня — самой удивительно, — чтобы прервался ежедневный бессловесный диалог, пусть несколько минут, мгновений в день, но вместе. После десятков лет рядом отсутствие живого общения никак не укладывается в сознании.

И еще — его фотографии. Портреты — все в альбомах, в конвертах, в ящиках стола — и ни одного на виду. Смотреть на них нет сил, даже на самые милые, улыбающиеся. Всюду преследуют живые, острые глаза, пронизывающие, проникающие. Портреты, фото разных лет — официальные, домашние, задорные и веселые, серьезные и задумчивые. Но всюду — острый взгляд, живой и необъяснимо воздействующий. Какая-то особая энергетика, казалось бы, бездушных изображений, случайно запечатленных в тех или иных обстоятельствах, не дает мне спокойно смотреть на эти, в сущности, кусочки бумаги с эмульсией. И не грусть, не печаль, а скорее мистический озноб, ощущение живого присутствия и безгласного вопроса, даже в чем-то пристрастного. На портреты других людей смотрю спокойно, вспоминаю. Но только не на его изображения. И не потому, что прошло столько времени, как он ушел. Какая-то энергетическая мистика фото и особенно того портрета, что стоял среди цветов на поминках. Там взгляд особенно острый. Как говорят эзотерики, плач на похоронах, портреты в доме на виду затрудняют ушедшим путь в новое состояние, усложняют для душ этот путь. Вот и держусь.