Читать книгу "Германский вермахт в русских кандалах - Александр Литвинов"

Они встретились утром, и Валерик спросил:

— А почему говоришь «встречать-провожать?»

— Это сам ты увидишь сейчас. Ты, может, и видел ее, мою радость, да пролетел мимолетом. Не разглядел.

— А где ж ее надо разглядывать? Что ли, у тебя под бушлатом?

— Не отгадал! Вот давай-ка к «Гвоздилке» пойдем, и сам ты увидишь.

— А радость — это когда тебе весело?

— Точно! Без команды улыбаешься и сам того не замечаешь.

— А по команде разве можно улыбаться?

— Можно, брат. Даже можно смеяться. Только нельзя из-под палки любить да радоваться, милый ты мой.

Они подошли к воротам артели «Гвоздь», именуемой в народе «Гвоздилкой», и сели у ворот под деревом вязом.

— А почему «Артель «Гвоздь» на вывеске написано?

— Потому, что артель была создана для производства гвоздей деревянных. Гвоздь был ее главной продукцией. Отсюда и «Гвоздилка». Это сейчас, когда разбогатела артель да обзавелась станками разными, выпускает, кроме гвоздей, еще и колодки деревянные для фабрик обувных, деревянные дуги для конской упряжи и на железном ходу повозки… Вот ты их увидишь сейчас.

— А почему деревянные гвозди, а не железные?

— А все потому, что сапоги для солдат да ботинки рабочие шьются на гвоздях деревянных. Обувь такая воды не боится потому, что гвозди набухнут когда, то держат подметку лучше всяких гвоздей металлических и воду не пропускают… А вот отгадай, из какой древесины гвозди те вырабатывают? Из дерева какого?

— Из дуба!

— А вот и нет! Из березы!.. Однако внимание! Щас ворота откроют, и полуторка выйдет, а за ней наша радость. А шофер на полуторке — мой товарищ. Знаешь, где мы с ним подружились?

— На войне.

— Оно-то так, да не совсем… В соборе Святого Стефана, что в городе Вена! Вот где… А разговорились когда да узнали, что мы из нашего города, то и вовсе братьями стали! Он тогда был сапером, а я в оцепление был поставлен, чтоб к собору людей не пускать. Они ж, эти венцы, не верили, что немцы собор заминировали, когда отступали! Да я ж об этом рассказывал… О! Ворота уже открывают.

И вот показалась полуторка и тихо пошла из ворот.

Приподняв фуражку, Пахомыч поздоровался с шофером.

— Здоровья тебе, Иван Пахомыч! — в ответ прокричал шофер из кабины. — У меня осколок вышел! Тот самый, что мешал ходить! Мелкий! А ты как? Вижу, что живой! И слава Богу! Отстреливаться будем до конца!

— Да, да, дорогой! Будем… пока пороху хватит. И тебе здоровья, Виктор Федорыч!

Шофер не слышал слов Пахомыча, но продолжал широко улыбаться.

А за полуторкой, одна за другой, покатились повозки белесые. Оглобли свои неокрашенные друг на дружку закинув, будто девицы красные в хороводе веселом вслед за мамкой-затейницей появились себя показать. И тут же колесами новыми, сталью кованной ошинованными, одна за другою в припляску пошли по булыжникам улицы. И перепляс этот звонкий за ними пошел-полетел музыкальною россыпью-трелью.

Прохожие останавливались, привлеченные зрелищем звонким. Улыбались невольно, тихой радостью наполняясь.

И было Валерику необъяснимо хорошо.

— Здорово как, Пахомыч! Будто много людей в ладошки хлопают!

— Вот, брат! Это и есть наша радость! Вот мы встретили радость и тут же ее проводили. Все как в жизни. Вот как сейчас. И насильно удерживать радость нельзя: она вянет и гибнет, как роза в букете, — проговорил он раздумчиво, что- то свое вспоминая.

— А куда покатились повозки?

— На станцию. Погрузят в вагоны и по колхозам… Ты вот, наверно, заметил, что люди не все останавливались и не все улыбались, когда наша радость тут проходила?

— Не все. Одна тетка дак морщиться стала, будто голова у нее заболела от шума.

— Точно, милый ты мой! А все потому, что для одних эта пляска колес — радость светлая, а для других — просто шум. Это значит, что сердце имеет глухое. А надо, чтоб в сердце твоем была песня! Вот когда твое сердце поет, тебе тогда все улыбается: и эти деревья, и дом, наш барак, и вся улица эта. И ты сам веселеешь душой, несмотря ни на что. И плевать на все горести, трудности! Ты уверен, что их победишь! А все потому, что сердце имеешь поющее, и в душе твоей радость живет. Правда, она не всегда там бывает. Куда-то уходит на время, когда возникают заботы. Уходит и снова приходит. Ты светлеешь лицом и на мир веселее глядишь! И всегда, даже в пасмурный день, твое доброе сердце свой солнечный лучик отыщет. И на людях — ты человеком глядишься, а не мымрой болотной. И ты готов на посильную помощь другим. Бескорыстную помощь! И людям приятно становится оттого, что живешь среди них. И все, что ты доброго делаешь людям, радостью в сердце твоем отзывается. А радость и есть настоящее счастье. Отсюда и сердце поет. Вот как оно получается, когда твое сердце поет!

— Пахомыч, а твое сердце поет?

— Поет.

— А почему ж я не слышу?

— Ну, это ж так говорится, что у кого-то поющее сердце. Это не значит, что оно в голос поет песню какую-нибудь! Просто человек живет с радостью. Ну, бывает, что и поет вместе со мной! Иногда я мурлычу.

— А я знаю, какую ты любишь. «Эх, вы, косы, эх, косы русые, сарафан из миткаля. Губы алые Марусины, песни звонче соловья!..»

— Да, брат, — кивает головой Пахомыч. — Юность тогда вспоминается…

— А бондарь, дедушка Кондрат, когда клепочки тюкает топориком, знаешь, что напевает? Он тюкает и молчит. Молчит, молчит, а потом и затянет: «Ах, ты, моя милка, да черноброва, по тебе походя палочка дубова!»

И оба смеются.

— Ты такой добрый, Пахомыч. Ни на кого не злишься. Тебя тетка так больно толкнула, там, вчера у ларька, что чуть не упал! А ты ей улыбнулся, да еще извинился, будто ты виноват. Разве можно так жить?

— Можно, милый ты мой, очень можно. Никакую обиду в себе не держи. Не отравляй себя ядом. От гнева да зависти только горести да болезни… Вот я так и живу. Да и как еще жить, когда понимаешь, что день этот нынешний, может, последний в обойме твоей. Может, солнышко завтра возьмет да и встанет уже без тебя…

Лунная ночь

Луной настоянная ночь явилась. И ночь уже не ночь, а сумрак голубой в серебряной печали, светлой и волшебной.

И шорохи знакомые, и звуки в ночи этой таинственными стали. И домовые с ведьмами явились, из темноты гляделками уставились и стали шарить по углам без спроса.

Вот кто-то занавеску тронул, и скрипнул форточкой открытой, и лунный луч нечаянно задел, и он запел чарующе и нежно струной незримой. И, пением охваченный своим, луч покачнулся в тишине безмолвной и оживил причудливые тени.

Вот кто-то маятник невидимой рукой попридержал у ходиков настенных. Они споткнулись, сбили шаг и заспешили, чтоб не отстать от времени, что мимо пробегало.