Читать книгу "День, когда я стал настоящим мужчиной - Александр Терехов"

«Аладьин Константин, 19.04.1968 года рождения, 26 мая в 13 ч. 30 мин. ушел из дома и не вернулся. Пропал при неизвестных обстоятельствах. Был одет: светлая рубашка, джинсовые шорты ниже колена, кожаные черные шлепки.

Примечания: ПОСЛЕОПЕРАЦИОННЫЙ ШРАМ ОТ УДАЛЕНИЯ АППЕНДИЦИТА».

И телефон дежурной части. А сверху: «РАЗЫСКИВАЕТСЯ».

На фотографии малый с глубокими залысинами сидел на траве в одних трусах (отсюда, из жизни неисчезнувших людей, под ветром, казалось: как же ему там холодно) и показывал тазик с жареными окорочками так невесело, словно его поймали с краденым – всё теперь казалось странным под крышей «Разыскивается»: и бледное безволосое тело, и жидкий чубчик, запятой прилипший посреди лба, и голубой окрас «уазика» за спиной Аладьина, совпадавший с цветом неба настолько, что автомобиль казался прозрачным, а особенно – что объявления расклеили сегодня, хотя человек пропал еще весной; я укусил пирожок:

– Не слабо тебе жрать в одно рыло?

Я уже знал кто и отдал: подавись! Вова Шелайкин второй год ходил психом: зимой вез с Харькова отца и невесту на «калине», разогнался на спуске у Спасо-Цепляево, вылетел из колеи и пошел юлой – прямо во встречный автобус, водитель автобуса принимал вправо, но легонько, чтобы не свалить в кювет сорок человек, в момент удара только зажмурился и поджал ноги, «калина» врезалась пассажирской стороной ему под педаль – отцу Шелайкина оторвало голову, невесте ребра пробили легкие, утром она умерла.

А Вова только ударился лбом и, пока пил таблетки, казался нормальным, бегал, качал бицепсы, а когда деньги на таблетки закончились, начал ходить по улице Горького, каждый день – от педучилища до Дворца бракосочетаний: бейсболка с задранным козырьком, огромные черные очки, маской – от лба до верхней губы, пакеты с обувными коробками в руках – заходил в каждый магазин и воровал по мелочам; психованного и накачанного боялись: «Вова, не трогай, пожалуйста, витрины», «Вова, это не твой кофе», «Вова, уходи, пожалуйста, тебе сюда нельзя», он улыбался: «Кто сказал, что мне нельзя сюда-у? А можно мне куда-у?» – у Дворца бракосочетаний он бродил за невестами, мешал фотографироваться и свистел, когда выпускали голубей – чей полетит вперед, жениха или невесты, кто в семье будет главным? Вова никого не бил, но, говорят, заманивал собак в овраг за котельной и душил; я чувствовал тревогу, когда он приближался.

– Ушатал Аладьина кто-то, – Вова расковырял указательным пальцем бумажное лицо Аладьина, – лежит, наверное, где-то в лесополосе, – противно приблизил безглазое из-за очков лицо, – дагестанцы ему товар возили. Или пасет где-то овец? Через год найдется и будет: а? Где? Что? Не помню ничего. Не ищи его!

В ресторан «Эдем» за мной его не пустил гардеробщик, Вова бросил пакеты и, сложив из ладоней бинокль, пошел вдоль витрины в поисках места, откуда я виден весь.

Я отвернулся и показал официантке в меню на «Мясо хрустящее»:

– Не отравлюсь?

– Сами едим.

Я смотрел в айфон: на сайте Управления полиции по Воронежской области Аладьина назвали бизнесменом, уроженцем Вейделевского района, и уточнялось время исчезновения – не в половине второго ушел из дома, а пропал около четырех, «по дороге домой, в центре города» (кто видел? откуда возвращался?), 180–185 сантиметров, среднего телосложения, волосы короткие, русые, с лобными залысинами, глаза серо-зеленые, коронка на верхнем правом резце, одет (я глянул в зеркало – Вова темнел за моей спиной): рубашка белая, шорты синие джинсовые до колен, шлепки черные, кожаные. Так, при себе: Nokia N70 в корпусе серебристого цвета и Nokia 6700 – тоже серебристого, ключи от квартиры и автомобиля. Я полистал «в розыске» остальных: молодые, счастливые, красивые и все живые! (лишь один неопознанный мертвец с небритыми щеками, распухшими губами, тянется кого-то поцеловать), – изумляясь: да сколько же их: страница, еще, да еще – сотни пропавших, – да никто не ищет как следует!

Я был сильнее, я знал и видел, что возвышаюсь над равнодушной, жадной и слабой массой, – я бы Аладьина нашел, и – всех!

Опросить людей, с кем виделся за последний месяц: вы заметили что-то новое в движениях глаз и губ, заметили тень, упавшую на лицо, тяжесть дыхания, запах тревоги и страха, желание и невозможность что-то изменить – близкие не заметить не могли; два телефона – детализация звонков, встреч и географических положений; гугл за последний месяц – Аладьин К.И. пытался на аукционе купить землю (проиграл предпринимателю Евлакову Леше, известный деятель) и вернул по решению арбитража три «КамАЗа», забранные у разорившейся агрофирмы за долги – спорили, сколько «КамАЗы» стоят, не тридцать же тысяч! А сколько, по-вашему?! Домашний адрес. Словно всходило солнце, и я разглядел пути, которыми могла прийти смерть.

Я расплатился – многовато вышло чаевых, но некогда ждать сдачу: тетя Рая уже высадилась из маршрутки; у нее ленивый муж, пьющего сына не увольняют с сахзавода только потому, что он выплачивает алименты, старший сын держит кошек и не разговаривает с матерью, все отставленные невестки – непутевые, действующая невестка вытащила из-за подушки кресла тети-Раин тайник – носок с четырнадцатью тысячами на похороны и памятник, у тети Раи (старуха, но мне – получается – троюродная сестра!) нет зубов, глаукома, шишки на пальцах, мокнущие пятна на лице и давление за двести – надо спешить, только она знает, где похоронен мой прадед Петр; тетя Рая ходит тихо, не дает вызвать такси, я помню ее в белой кружевной блузке, заведующей банком.

Психованный Вова пытается пойти следом, но что-то опутало его так, что шевелиться, шататься может, а идти нет, он остается разбираться с этими узлами, и с каждым шагом мне от этого веселей; мы ползем в гору меж горбольницей и налоговой под возмущенные сигналы автомобилей – у тети Раи мало сил, она переходит дороги по кратчайшей – наискосок, без «зебр» и светофоров, не дает себя поддержать за локоть.

Совсем недолго тетя Рая может шептать о другом, нужном мне: что Бобыревы запалючие, жадные до работы, а дед мой жил так бедно, что ужинал жареным луком, что бабушку считали нехозяйственной, она словно отвыкла за войну и тюрьму, даже сарая не имела: поставила поросенка в сени – он не вырос больше собаки, развела в сенях кур – они взлетали на чердак и взялись кукарекать, что в наших краях обещает беду, – и всех порубили; всё оставшееся время тетя Рая шепчет ненужное мне о жестокости старшего сына Валеры, уже без надежды, без «поговори с ним», эта жалоба давно сожрала ее, внутри ее тетя Рая устроилась доживать и привыкла; со всеми и всегда – шепотом об одном, громко произнося только «кошмар!» – внезапно и по-новому: так взрываются боеприпасы в равномерно сгорающем строении.

Валера ушел на пенсию из милиции, и спасает кошек, и забыл про мать – а живут окно в окно, на участке (по-нашему – «на плану») два дома.

– Кошек – сорок, наверное! А ему еще подбрасывают, всех берет – жалко! Кошмар! Всю пенсию на корм и песок. Лечит! А мне туалет не может сделать, хожу в ведро. А вынести не могу: бетонный блок вот так вот положил поперек крыльца, чтоб козырек кошкам сделать, а то дождь их мочит. А у меня нога через этот блок не задирается. Кошмар. Двести рублей на газ попросила – не дал. И внучки не дают, такие жестокие… А за границу – в год четыре раза. Просила хлеб купить – забыл. Я крыс травила, и его одна кошка через это сдохла – так он мне ее на крыльцо положил, кошмар, – тетя Рая не плачет, просто перечисляет, словно имена школьных подруг или подарки на свадьбу. – Сам за всё время ко мне только раз обозвался. «Еще не сдохла?» – спросил.