Читать книгу "Пастух своих коров - Гарри Гордон"

— А там уж от вас все зависит — что вы выпьете, что съедите, чего вообще не заметите. Окажитесь ли вы под столом, или будете плясать на нем и увидите сверху новые горизонты…

— И опять стол? Почему именно стол?

— Необязательно. Это я для наглядности. Можно увидеть ниву, поле деятельности. И чем выше человек, тем более он прозревает то, что вы называете будущим.

Адам протолкнул пальцем пробку, притопил ее, и, покрутив бутылку, пролил немного вина, чтобы ополоснуть горлышко.

— Прошу вас.

— Ой, спасибо.

Люба хотела приложиться слегка, для проформы, но неожиданно для себя сделала два чудных глубоких глотка.

— Так вы хотите сказать, что расположены так высоко…

— Вот именно. Но я — особый случай. Мне не нужно ничего узнавать. Все во мне — надо только вынуть. Я знаю такое, чего не знает никто, даже я. Как бы вам объяснить… Вот Менделеев предположил еще не открытые элементы и указал их место в своей таблице. Я тоже знаю удельный вес и валентность таких элементов души, как, например, Тщеславий, Обидий, Милосердий, Христарадий…Некоторые из них, кошмар, тяжелей урана…

— Вы, наверное, много учились, — уважительно сказала Люба. — Кто вы были по специальности?

— Почему был? Я и сейчас — свободный художник. Я, обходя, моря и земли, глаголом жгу сердца людей. Это Пушкин так про меня сказал.

— Я, конечно, не такая образованная, но мне Пушкин нравится. Особенно это… — Люба наморщила красивый лоб. — Ага:

Нехай у гробового входа

Гуляет молодая жизнь…

— Правда, хорошо?

— Правда — удивился Адам.

— А, правда, что Пушкин родился на Холодной балке, и фамилия его была Гуренко?

Адам поперхнулся вином и ответил с улыбкой:

— Можно и так. Почему бы и нет… какая разница… Ну так что, год семьдесят пятый?

Они уже играли в будущее, Любе было интересно и немного жутко, и в то же время неловко, будто они занимались чем-то стыдным на чистой природе.

— Подождите, — она сделала глоток, — вот я давно хотела спросить — как вы живете, что вы кушаете, кто вам стирает?

— Вы когда-нибудь видели, чтоб я кушал? — удивился Адам. — Со мной все в порядке. Я живу, между прочим, на Пушкинской улице. А помогает мне дочка, если очень надо.

— Вы, наверное, воевали?

— И воевал и сидел. Воевал немного, полтора года. А потом трибунал, пятьдесят восьмая, Карлаг. Все, как у людей, ничего интересного.

Люба печально покивала:

— А за что сели?

— Ни за что, как известно, дают двадцать пять. А мне только десять. Я был командиром «Катюши», гвардии капитан. И попал в плен вместе с установкой. А это делать строго воспрещается. Из плена бежал, попал к своим…

— До сих пор снится?

— А как же… и фронт и лагерь. Неизвестно, что страшнее. Но двинулся мозгами я по другой причине… В лагере, в леспромхозе мы брали живицу. Знаете, сок хвойных деревьев. Скипидар производят и многое чего. Работа не пыльная — надрезы делаешь, вставляешь воронку. Только после всех этих дел вековые лиственницы, тридцатиметровые, в два обхвата, желтеют и через пару лет рушатся, как боевые товарищи. А главное, давят собой молодняк.

Адам поднялся, закатал брюки, прошелся по твердому мокрому песку, охлаждая ноги в теплой пене. Затем вынул из ботинок носки и вернулся к воде — прополоскать.

— Давайте я постираю, — неожиданно для себя предложила Люба.

— Что вы, что вы, — Адам повернулся к ней спиной, отжал носки и положил их на камень.

— На чем мы остановились…ах, да, вторая бутылка. Итак, поехали.

Адам не шаманил, не чревовещал, не впадал в транс: попивая вино, он улыбался и смотрел в глаза, может, чуть повыше.

— Черт те что в стране происходит. Мы с вами уже выяснили в прошлый раз, что Хрущев погорел на кукурузе и политике, а на его месте новый хохол, помоложе, а может, и молдаванин. Чорнi очи, карi брови. Так вот, никто ничего не делает, все пьют и воруют, воруют и пьют. Из полей доносится налей… Пошла мода на сумасшедшие дома. Художники сидят, писатели. А на зоне — пусто. Сплошные фарцовщики да валютчики. И анекдотчики. Вообще, спрос на хохму высокий.

— А что еще модно, — спросила Люба. — Что носят?

— Дудочки давно сошли, опять появились клеши, только смешные, веером. Американские рабочие техасы стоят бешеные деньги у фарцовщиков.

— А женщины?

— Женщины то же самое. Те же штаны, только шире и волнительнее. Курят сигареты со специальным фильтром, как в Америке, видели «Адские водители»? Рок и буги уже не танцуют.

— Дальше, — произнес он, отхлебнув — ширится научно-технический прогресс. ЭВМ внедряется во все сферы народного хозяйства. А в быту — телевизоры в каждом доме. Большой экран, хорошо видно, цвет…

— Дорого?

— Да нет, доступно, раз в каждом доме. Кроме того — холодильники, морозят — будь здоров, и почти везде — телефон…

— Что-то я не вижу идеи, — закапризничала Люба. — И так понятно, что прогресс. Страна идет со славою навстречу дня. Тут можно пофантазировать. А главное — что?

— Главное? Хорошо, пусть будет главное. Представляете, сударыня, идете вы по городу и ощущаете беспокойство. Все вроде на месте: дома на месте, акации на месте, даже платаны на бульваре Фельдмана — и те на месте. И Дюк стоит, как ни в чем не бывало. И, вдруг, вы замираете, как тот Дюк: за целый день вы не встретили ни одного еврея…

— Куда ж они подевались? Выкрестились? Или их поубивали? Неужто погромы, — забеспокоилась Люба.

— Хуже. Евреи стали ходовым товаром. Особенно женщины. На них женились, меняли фамилию Процюк на Бенимович, вчерашние антисемитки выходили замуж за таких жидяр, что и подумать страшно. А все для того, чтоб получить израильскую визу и уехать.

— Ой, если все наши туда приедут, что будет с ихними!

— Не все в Израиль, не все. Можно и в Америку. В Нью-Йорке даже особый квартал приготовлен, для компактного проживания. Накрыт, так сказать, стол…

С горки выкатились на пляж две девушки в фетровых шляпах с бахромой.

— Привет сопляжникам, — крикнула одна из них, сдирая на ходу платье.

— Инна, — поморщился Адам, — вы же студентка филфака. Пора, наконец, иметь чувство слова!..

— Я больше не буду, — засмеялась Инна, — как вода?

Ее подружка округлила глаза, всплеснула руками и закричала в притворном ужасе:

— Адам! «Катюшу» стырили!

Адам побледнел, руки его задрожали, крупные капли выступили на лбу.

— Ах ты сука рваная, — произнес он сиплым шепотом, — курва, тварь позорная… Чтоб тебя покроцали!..