Читать книгу "Письмовник - Михаил Шишкин"

Мне так радостно от их счастья! Они искали друг друга всю жизнь и вот нашли — здесь, сейчас! Кирилл признался, что они решили пожениться. Она будет ждать его в Тонгку.

Хотя, конечно, я не очень понимаю, что Глазенап в ней нашел. Она милая, но для него слишком простая, что ли. И старше его намного. Но это неважно. Как это у Овидия? Сама девушка — лишь ничтожная часть того, что в ней нравится.

Вот Кирилл вернулся. Завалился, отвернулся к стене. Молчал, потом сказал:

— Мне теперь обязательно нужно вернуться живым.

Сашенька, там, где смерть, где посылают убивать — всегда много лжи. Знаешь, что я теперь думаю про все это? На самом деле неважно, победить или быть побежденным, потому что единственная победа на любой войне — это выжить.

Но кроме вранья о борьбе добра со злом и красивых лживых слов про бессмертие, во всем этом есть какая-то очень важная правда, и я ее чувствую. Наверно, я для того и здесь, чтобы ее понять.

Здесь люди грубеют, но они и становятся мягче. В них открывается что-то, что пряталось. Заметил, что даже те солдаты, которых я видел грубыми животными, тоже начинают писать домой нежные письма. Там он, наверно, напивался и бил жену, а теперь пишет ей: остаюсь с поцелуями и объятиями, твой любящий Петя. Разве ради одного этого не стоило его сюда послать?

А меня? Разве без этого опыта я бы понял, что продираюсь сквозь жизнь через сложные вещи к cамым простым? Простейшим.

Да, здесь столько зла кругом, столько жестокости, грубой, бессмысленной, безобразной, но тем сильнее хватаешься за человеческое в себе и вокруг. Тем важнее сохранить в себе крупицы человечности. Вот у меня никогда толком не было друзей. А тут делишь с человеком, может быть, последние дни и часы своей жизни, и все тепло человеческое вливается в него, как в воронку.

Мне теперь Кирилл дорог, как брат, и чем длиннее становятся списки убитых и раненых, тем дороже мне становится этот неуклюжий человек со своими толстыми очками. Вот сейчас он даже не подозревает, что я про него тебе пишу. Снял очки, чтобы протереть, и взгляд его незащищенных близоруких глаз с припухлыми веками совершенно по-детски беспомощен. Снова к стене отвернулся. Даже спит в очках.

Мы с ним делим одни и те же мысли и страхи — как же это сближает! Все время в голове — только бы ничего не случилось еще день, и еще! И еще! И еще!

Запомнилось, как он смотрел на свои ноги и вздохнул:

— Какие некрасивые! Все равно жаль, если оторвет.

У него на одной ноге вросший ноготь. Кирилл пошутил, что его, может, по этому ногтю узнают, если убьют, а лица не будет.

Я впервые испытал это удивительное чувство, о котором столько наврано, — мужскую дружбу. Для нее на самом деле много не нужно. Просто знать, что он тебя не оставит и что ты поможешь ему всем, чем можешь. Есть всегда что-то чудесное в том, чтобы встретить друг друга живыми и здоровыми.

Вот и сейчас мне радостно, что Глазенап здесь, ничего с ним не случилось. Кажется, заснул. Уткнулся в свою китайскую подушечку, набитую чаем. Доносится сип и лепет. Бормочет что-то во сне. Наверно, снится ему его любимая. Счастливый! Нет, не спит, это он с собой говорил. Теперь встал и вышел.

Цикады в тополях так верещат, что в ушах от них звенит.

Отчего-то вспомнилось, как Кирилл рассказал, что играл в детстве в парикмахера — взял и подстриг коту усы. Кот потом наталкивался на ножки стульев и тыкался мордой мимо еды.

И к солдатам я стал относиться как-то по-другому. Чем больше их погибает, тем сильнее чувствую свою близость с ними. Переписывал вчера списки погибших, и вдруг впервые назвал в душе этот батальон своим, и ощутил себя самого его частью.

Мне раньше казалось, что жизнь — это подготовка к смерти. Ты знаешь, когда-то я почувствовал себя таким Ноем, которому открылось, что рано или поздно придет потоп и жизнь всех на земле прекратится. И поэтому он должен строить ковчег, чтобы спастись. Ной не живет больше, как все, а только ходит и думает о потопе. И вот я тоже строил мой ковчег. Только мой ковчег был не из бревен, а из слов. И вот все кругом жили сегодняшней жизнью, радовались мимолетному, а я мог думать только о неизбежности потопа и о ковчеге. Мне они казались несчастными, а я, наверно, им.

Мне казалось, что я все самое важное должен записать. Каждой твари по паре. События, людей, предметы, воспоминания, картинки, звуки. Вот кузнечик летел и ткнулся мне в коленку. И от меня только зависит, взять его с собой или нет. Что-то подобное я испытал когда-то в детстве с банкой, закопанной под жасмином. Только теперь я мог взять с собой вообще все.

Работа Ноя — осознанное мудрое приятие смерти.

Какой-то никудышный из меня Ной.

Сашенька! Чушь все это, не было никакого Ноя! И ковчег мой из слов уплывет, а я тут останусь! И не к смерти нужно готовиться, а к жизни! Я к жизни еще не готов, Сашка!

Я, Ной Ноев, дурак дураков, искал что-то важное, большое, недостижимое, и вот нужно было оказаться здесь, чтобы понять, что у меня есть ты. У меня ведь уже есть большое и важное — ты. Кругом смерть, а я ощущаю в себе лавину жизни, которая меня захлестывает, поднимает, несет к тебе.

Ночью такая тоска нахлынет — и спасаюсь нами, ведь то, что было, оно никуда не делось, оно живо, оно во мне и в тебе, мы из него состоим.

Помнишь, зимой я пришел к нашему памятнику после парикмахерской, в спине кололось, и уши сразу замерзли с непривычки, а к вечеру ударил мороз, и мы гуляли, завернувшись вдвоем в один твой шарф. Прямо вижу тот шарф — вязка крупная, рыхлая. Окоченели, пришли к тебе, разделись и лежали под одеялом, стуча зубами — ты взяла мои ледяные руки и положила их себе между ног отогревать.

Или помнишь, как летом на даче катались на велосипеде, и твоя юбка запуталась в колесе.

Это ведь кусочки нашей с тобой жизни. Как много их, Сашенька! Вернее, еще так мало!

Когда у тебя в первый раз остался, ночью пошел в туалет и в темноте ничего не вижу, шарю по стенам, стукаюсь коленками о стулья, тебя разбудил.

А когда мне соринка попала в глаз, ты слизнула ее кончиком языка.

Скажи, ты все еще грызешь заусенцы? Родная моя, не надо, не грызи пальцы, они у тебя такие красивые, такие нежные!

Один раз ты задумалась о чем-то и ходила по квартире с зубной щеткой в углу рта.

А помнишь, как ты пришла ко мне, я поставил кофеварку на огонь — и забыл налить воды? Пришлось ее выбросить.

А в другой раз забыли про чайник, он так и кипел на кухне, превратив ее в парилку. А потом ты отхлебнула чаю и вдруг сказала, глядя в чашку:

— Смотри, у меня с сахаром и люстрой!

Ноги не влезали в новые туфли — натягивала их столовой ложкой.

А твой стромбус! Стромбус стромбидас, постоянно набитый окурками! Бугрист, рогат. Что с ним? Где он? Ждет меня?

Любимая моя, мы так давно с тобой расстались, а чувствую тебя так, будто прошло всего несколько дней.