Читать книгу "Модель - Николай Удальцов"

Но, для того, чтобы их ненавидели меньше, чиновники врут, что во всем мире чиновники такие же, и, значит, чиновники просто иными быть не могут.

Словно это не выбор их — стать ворами, а судьба такая — быть чиновниками.

— Но ведь людям при социализме было хорошо. — Кажется, Энн начинала понимать, что я вижу мир не таким, каким он представлялся ей, и отстаивала привычное ей, хотя бы потому, что привычное было ей понятным.

— Что такое на самом деле «хорошо» — люди просто не знали.

Мы жили той жизнью, потому что никакой другой жизни не видели, и думали, что хорошо — это то, что мы видели.

Запретив частную собственность, а значит, и личную инициативу, нас заставляли ходить строем и в ногу, запрещая думать о том, что люди по жизни строем не ходят. — Я понимал, что все то, что я говорю — просто слова. А девочка сталкивалась в своей жизни не со словами, а с самой жизнью, не полюбить которую у нее было достаточно поводов.

В то же время я не мог ей помочь полюбить происходившее, потому что сам это происходившее не полюбил.

Единственное, что мне оставалось — это помочь Энн происходившее понять.

Понять, почему счастье пока оказалось за пределами опыта россиян.

И если я взялся за это, то не имел права останавливаться.

Мне нужно было сделать невероятное: попытаться сложное сделать простым, а простое — понятным.

И утешало только одно: ничем иным все остальные люди не занимались нигде и никогда.

Я был не первым неисториком, взявшимся писать учебник по этой самой древней и самой молодой из наук.

Но я был первым, кто занимался этим не ради всех людей, а ради одного-единственного человека — то есть я занялся тем, чем должны были бы заниматься все историки и во все времена.

Вряд ли то, что слышала от меня Энн, было ей приятно, хотя бы потому, что то, что я говорил — ломало взгляды, бывшие ей привычными.

И она, конечно, была ребенком, но ребенком из тех детей, которые умеют не только плакать, когда слышат что-то неприятное им, но и слушать.

И здесь нам было сложно обоим.

Мне предстояло объяснить этой девочке, что жалеть о недавнем прошлом не нужно, потому что у этого прошлого не было будущего.

Но главное, что я должен был ей объяснить, это то, что социализм — это очень неинтересно…

…Как-то моя приятельница Маринка, раньше работавшая в Художественном Салоне-на-Киевской продавцом, а потом ставшая там же, за тем же прилавком, менеджером, сказала:

— Вот тебе, Петр, и капитализм.

Разве что-нибудь изменилось?

Люди-то — те же самые: кто раньше не понимал современного искусства, тот и сейчас не понимает. — И я в ответ не пошутил:

— Разница есть.

При социализме все, даже дураки, должны были быть одинаковыми.

— А при капитализме?

— При капитализме дураки имеют возможность быть разными…

…Однажды я разговаривал на тему «Сегодня», начав с «позавчера» и завершив в «послезавтра», со своей приятельницей, журналисткой Анастасией.

И Анастасия, дослушав меня, сказала:

— Тебе хорошо, Петька. Тебе все понятно.

— Мне понятно далеко не все.

— Неужели есть что-то, что непонятно тебе?

— Мне, например, непонятно, почему это понятно не всем.

— Вот тебя послушаешь, — сказала Анастасия, даже не помолчав, — и кажется, что нет никаких глупостей вроде сложностей.

— Наоборот, — улыбнулся я, — я стараюсь говорить так, чтобы не было никаких сложностей вроде глупостей.

— Почему?

— Потому что главная людская сложность — это глупость.

Разговор этот происходил на природе, где под легким ветерком ветви деревьев раскачивались над нашими головами, а лучи солнца, пробивавшиеся сквозь листву, располагали к эмоциям.

Анастасия и я загорали, лежа на надувных матрацах, и при этом она загорала топлес.

— Петька, вот ты рассуждаешь о демократических реформах, а сам на мою грудь смотришь.

Мне кажется, что мои голые сиськи тебя сейчас интересуют больше, чем демократия, — сказала Анастасия. И в ответ я пустился в уверения в том, что демократия меня интересует постоянно.

Не мог же я сказать ей правду.

Наверное, просто с годами начинаешь различать то, что именно сейчасно, а что может и подождать.

И еще начинаешь отличать значительное от никчемного — скажем: женскую красоту от постановлений Законодательного собрания…

— …При социализме мы были сильной страной… — сказала Энн; и я приостановил ее слова, слышанные мной от многих из тех, кто остался во вчерашнем дне:

— Мы были сильной страной; но у стран при социализме хватает сил только на то, чтобы быть сильными.

На то, чтобы быть еще и сытыми, сил у социализма никогда не хватает.

— Но ведь нам же противостоял весь мир, — Энн так искренне оправдывала свою и мою Родину, что говорить правду мне было и трудно, и больно.

И Родина здесь была ни при чем.

При чем — было то, что на Родине происходило.

— Что же мы оказались за страной, если весь мир был против нас?

Кто же тогда был с нами?

— А страны народной демократии?

— Энн, разве хоть одна из этих стран пошла по пути этой самой «народной демократии» после того, как их перестали удерживать в социалистическом лагере? — я постарался произнести слова народная и демократия — так, чтобы она почувствовала, что я беру эти слова в кавычки.

— А как же — «железный занавес»? — Историю Энн явно учила в школе хорошо; и мне пришлось отвечать, хотя при чем здесь «железный занавес» я понял не сразу:

— Нас отгородили от мира для того, чтобы мы не узнали, что жить можно по-иному — мир отгородился от нас потому, что социализм был миру не нужен.

Впрочем, того, что социализм был не нужен нам самим, многие до сих пор не поняли.

А все дело было в том, что цивилизации социализм оказался ни к чему.

— Но ведь при социализме были социальные гарантии. — Это тоже были не ее слова; и мне пришлось отвечать своими словами:

— У нас была одна социальная гарантия — жить при развитом социализме.

А о том, какие социальные гарантии дает развитой капитализм, мы и понятия не имели до тех пор, пока нам не отменили выездные визы.

Только называется это не социализмом, а социал-демократией.

— А чем социализм отличается от социал-демократии?