Читать книгу "Слово говорящего - Олег Котенко"

Открылась, скрипнув, дверь.

— Доброе утро, Михаил Иосифович.

Конечно же, я узнал голос, и оборачиваться мне расхотелось. Но из соображений вежливости…

— Здравствуйте, Анна Борисовна. Вы с занятий?

Анна Борисовна Шмуц, специалист по стилистике, была бледна и, судя по перекошенному рту, взбешена. Она тряхнула головой, отчего качнулась невероятная, какие уже лет двадцать не носят, прическа, упала на стул и сунула в рот сигарету.

Интересно, как женщине удается вызывать отвращение одним своим внешним видом, не говоря уже о поведении?

— С занятий, — она выпустила дым сквозь зубы. — Долбаные писаки, жопорукие. Уже разжеванное им в рот пихаешь — нет, один хрен выплевывают.

Я мысленно улыбнулся и поздравил себя. Да, это тебе не толстолобиков своих воспитывать, сынков слабоумных. Это они после моих лекций такие, «писаки» эти!

— Сейчас пятая группа у вас? — процедила Караваева. — Вы уже вставьте им поглубже, сделайте одолжение.

— Что же я им могу вставить?

Анна Борисовна захихикала:

— Ну, это уж вам виднее!

Ага, ага…

Шагая по коридорам Дома сочинителей, я перечислял в уме имена тех, кому я бы с радостью, не по необходимости подал руку. Тех, кто сохранил хоть какую-то трезвость рассудка в этом мутном омуте, заросшем мертвой травой. Оказалось не так уж много. Совсем не много. Человек пять, стоящих по колено в болоте.

Аудитория была заполнена под завязку — новый призыв, как говорится, солобоны зеленые. Идя сюда, они действительно думали, что их научат писать. И я уж из штанов выпрыгну, но постараюсь не уничтожить в них эту мысль, как методично уничтожали в нас. Но мне повезло, я поздно попал в ряды сочинителей.

Но что-то было не так. Студентишки сидели тихо. Только войдя, я заметил стоящего у двери Стумпфа.

— Георгий Максимович? — растерялся я. — Доброе… утро.

— Здравствуйте, здравствуйте, Михаил Иосифович, — прищурился директор. — Не возражаете, если я поприсутствую? Чувствую, забывать я стал все, а ведь раньше…

Стумпф мечтательно закатил глаза и отправился на задний ряд. Там и уселся.

Очень приятно, ничего не скажешь. Черт тебя принес…

Полыхнула мысль: «Настучали!» Я провел взглядом по рядам лиц. Где-то здесь, получается, сидит зараза, которая на меня стучит. Значит, все зря? Значит, не хрен было тут распинаться?

Ну, это я потом проверю. Искать, понятно, среди идиотов надо — пообещали диплом взамен на, а он и упал на задницу. И ножки задрал. Щ-щенки… Но не все же! Не могут же все быть одинаковыми! Хотя и сидят тут человеки преимущественно двух стандартов, «атлет» и «ковбой», только пять-шесть «викингов», хотя и сделаны они все по одному шаблону, но все равно не могут они быть одинаковыми!

— Так. Тетради открыли, быстро с доски переписываем.

Я достал из стола брошюрку с программным планом, полистал, стараясь закрыться спиной от аудитории. Острый холодный взгляд Стумпфа торчал у меня в затылке, как стрела. И, медленно вращаясь, входил все глубже. Я, конечно, чуть прикрылся, осторожно, чтобы это не выглядело невежливо, а значит — подозрительно.

Так, сегодня двадцатое, по плану — общие приемы описания. Я стал переписывать из брошюрки на доску номера и названия учебников. В этом списке оказался и тот самый сборник фраз, который последние несколько месяцев валяется у меня на балконе.

Я повернулся, положил брошюру и отошел в сторону.

Стумпф поднялся и медленно пошел между рядами. Время от времени он останавливался, отбирал у кого-нибудь тетрадь и начинал листать, после чего кивал и отдавал конспект. Я ждал.

— А вот интересно, Михаил Иосифович. — Стумпф помахал очередной тетрадкой, раскрыл ее и прочитал: — «В описаниях пейзажей должна присутствовать легкость; тяжеловесность и затянутость противопоказана; неск. сл.» — Стумпф поднял на меня взгляд. — Каким же образом это стыкуется с положением об общих приемах изображения?

— Извините, но масштабность и пышность описаний такого рода показана только для определенной категории произведений, — проговорил я. Зря клеишься. Формально никаких положений я не нарушал.

— И каких же?

Аудитория притихла. До меня вдруг дошло, что они следят за происходящим с интересом и некоторым даже азартом. Это что, госпожа Шмуц им так мозги успела промыть? Она может…

— Для тех, которые требуют…

— Нет, вы мне конкретную категорию скажите, — ухмыльнулся Стумпф.

Да не знаю я, мать твою, такой категории, где надо было бы одну травинку на двадцать страниц расписывать!

— Ведь не может быть такого, чтобы почетный член СССР не разбирался в разделении литературы на категории? — почти дружелюбно улыбнулся директор. Наверное, если бы он стоял рядом, то похлопал бы меня по плечу: «Ну что ж ты, дружище, забыл, что ли? Да ну, брось дурачиться!»

Стумпф повернулся к аудитории.

— Сегодня в девять тридцать — субботник, — объявил он. — Сейчас все свободны, в срок будьте готовы.

Студентов моих как будто ветром выдуло. Двух минут не прошло — аудитория опустела. Стумпф тоже собрался уходить, но у дверей оглянулся.

— Михаил Иосифович, если вас не затруднит, подойдите ко мне в кабинет после обеда, часам к двум. Хорошо?

И вышел.

История человечества — история неудач.

Ж. П. Сартр

Троллейбус трясся, как припадочный, и ехать в нем, особенно стоя, было совершенно невозможно. Однако Гаврила наш Петрович иного транспорта не признавал. Говорит, жаль, что нет сейчас на улице лошадиных повозок, приходится толкаться в железной утробе чудовищного зверя, но иного выбора нет.

Гаврила примостился к окну и высунул наружу сизоватую свою ряшку. Ему было, по-моему, даже хорошо, а меня же от тряски, жары и сплошной потной массы человеческих тел вокруг тошнило, и в горле стоял горький ком.

Гаврила был сделан по особому стандарту «купец». Это и определило, кажется, всю его дальнейшую жизнь. Едва подавшись в сочинители, он заявил, что более всего на свете любит старую, полулегендарную Россию, именовавшуюся тогда, говорят, Русью. Брешут, конечно, но это не важно. Гаврила расчесывал редкие волосенки на пробор, мазал голову салом, когда находил его в магазинах продуктового антиквариата, и носил какую-то хламиду, которую называл… н-нет, не помню я, как он ее назвал. Кого уважал, называл боярами, кого нет — холопами. Смысла этих слов никто, кроме него, не знал, так что внимания не обращали.

Когда мне стало совсем уж плохо, поплыли перед глазами зеленые пятна и я представил себе, как буду извиняться за оскверненные рубашки, и будут ли меня бить, Гаврила потянул меня за рукав.

— Выходить нам, боярин, заснул, что ли? — пророкотал он и двинулся к выходу, как ледокол, на все возмущения отвечая: «Пшел вон, холоп!»