Читать книгу "Повелитель звуков - Фернандо Триас де Без"

Я выбежал наружу, и из груди моей вырвался тот же вопль, что и той ночью, когда мне чудом удалось избежать оскопления. Этот крик проник в лес и вспугнул диких зверей. Мои лошади, привязанные к решетке, взметнулись на дыбы. Я пал на колени и проклял себя, проклял Тристана. Потом вернулся в павильон и несколько часов просидел в окружении каменных ангелов у остывающего тела директора, размышляя над его словами.

Я вновь угодил в ловушку. Чтобы спасти себя, Марианна должна была вонзить кинжал в мое сердце в тот миг, когда я достигну пика страсти. Решилась бы Марианна на такое? Нет… Если она отказалась отравить меня своим смертельным эликсиром, возможно ли, что она осмелится заколоть меня кинжалом? Нет! Нет! Нет!

По дороге в город я не мог отделаться от назойливой мысли. Кто-то внутри меня голосом господина директора нашептывал: «Убей ее, убей и обретешь свободу!» Прочь, отступись от меня, порождение ехидны! Я не нуждаюсь в твоих презренных подсказках! Я не убью ее! Этого не будет! Никогда!

57

По возвращении в Мюнхен я решил навестить тетю Констанцию. Я долго стучал в ее дверь, но мне никто не открыл. Тогда я спустился по лестнице и направился к монастырю Святой Анны. Одна из сестер в серо-синем клобуке любезно согласилась ответить на мои вопросы.

— Она отрезала себе руки гильотиной, которой мы отрубаем головы петухам. Она положила руки на плаху и села сверху. Лишилась сразу обеих рук. Мы не знаем, почему она это сделала… Это было ужасно… Когда мы нашли ее, она почти истекла кровью. Обе руки лежали рядом с ней… Ее отправили в городскую больницу.

Я тотчас же отправился туда. По коридорам то и дело пробегали врачи и сестры милосердия, в воздухе распространялся запах нашатыря и бинтов.

Я спросил, в какой палате лежит тетя Констанция, Никто ничего не знал. Здесь ее уже не было. Я уже собрался уходить, когда меня догнала одна из сестер:

— Я вас слышала… Вы говорили о женщине, которая отрезала себе руки. Она была больна, очень больна. Никогда прежде нам не приходилось видеть ничего подобного… Лишь я знаю, где она находится… Она рассказала мне об этом перед тем, как покинуть больницу. Я отговаривала ее, как могла, но все было напрасно… Она была полна решимости… Вы найдете ее в лепрозории. Она решила продать свое тело, а полученные деньги пожертвовать церкви. Вы же знаете, в лепрозориях женщинам, оказывающим прокаженным услуги особого рода, хорошо платят. Правда, это запрещено, но разве кому-то есть дело до прокаженных…

Лепрозорий Мюнхена, расположенный за чертой города, представлял собой своего рода тюрьму для больных проказой на ее последней стадии, особое государство со своими законами и порядками. Никто не осмеливался приблизиться к нему. Даже еду доставляли туда по ночам и сбрасывали не доезжая до ворот. Это уединение ревностно оберегалось самими прокаженными…

Я направился в лепрозорий в тот же день, несмотря на то что уже стемнело.

Я не осмелился проникнуть в здание, боясь заразиться, и стоял метрах в двадцати от двери. Один из прокаженных, несших охрану, поднес к губам нечто, напоминающее рожок, и подал мне сигнал. Я сказал, что хотел бы увидеть Констанцию, женщину без рук. Сторож исчез, и вскоре тяжелая дверь больницы отворилась. Я увидел тетю Констанцию.

Она стояла, сгибаясь до земли, и всем видом своим напоминала древнюю развалину. Ее культи были скрыты под бинтами, на теле явственно проступали следы проказы. Куски плоти, казалось, вот-вот отделятся от шеи. Я сделал над собой усилие, но не отвел глаза.

— Почему? Почему, тетя Констанция?! — вскричал я.

Спокойно взглянув на меня, она подняла руки и показала мне культи.

— Мне нечего было ждать от жизни. Твой голос несколько лет назад отравил меня абсолютной страстью. До некоторых пор вера удерживала меня от греха, но наступил день, когда и она оказалась бессильна совладать с зовом плоти. Твой яд слишком глубоко проник в меня. Я не могла преодолеть искушения. Господь заповедал нам: «Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну. И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну».[6]Я должна была отрезать себе руки.

— А прокаженные? Неужели Господу оказалось мало твоего покаяния?! Неужели он не простил тебя?!

— О, Людвиг! Я сделала это не ради милосердного Господа… Ради тебя. Во мне живет эликсир смерти. Лишь боязнь смерти не позволит тебе приблизиться ко мне. Моя болезнь не имеет ничего общего с той, что поразила тебя. Она — от мира сего, и сейчас она защищает меня. Если ты овладеешь мной, ты умрешь. Я знала, что ты вернешься. Такова твоя натура. Ты никогда не останавливаешься на полпути. Держись от меня подальше. Если ты приблизишься, я не смогу тебе противиться. Но, овладев мной, ты заразишься проказой и найдешь свою смерть…

Я не мог поверить своим ушам. Тетя Констанция предпочла заразиться самой ужасной из болезней, лишь бы не приближаться к наследнику Тристана. Она боялась, что не сможет побороть соблазн. Возможна ли, отец Стефан, большая жертва?

Через неделю тетя Констанция умерла от проказы. Ее смерть повергла меня в печаль, но в то же время пробудила во мне надежду. Оказывается, человеческая воля — не игрушка с руках всесильного рока. Адам может победить змия. Земная любовь людей способна одолеть вечную любовь богов. Марианна и Людвиг могут нанести поражение Тристану и Изольде…

Из воспоминаний Рихарда Вагнера

С возвращением. Людвига Ш., певца, с которым я так близко сошелся, в начале апреля мы смогли, наконец, приступить к генеральным репетициям. Подготовка к представлению «Тристана» вошла в заключительную стадию.

Никогда прежде мне не приходилось работать с певцом, который воспринял бы мои бесчисленные советы и замечания с таким пониманием. В моих глазах это подняло сего гения оперной сцены на недосягаемую высоту. То упорство, какое я проявлял порой относительно некоторых частностей, не вызывало у него отторжения. Верно и то, что он мгновенно вникал в смысл замечания, даже если я несколько искажал его, боясь ранить впечатлительного юношу чересчур прямолинейной критикой.

Объяснение коренилось в том, что мой друг сам по себе настолько проникся духом моего произведения, что ни одна деталь, ни одна частность не могла ускользнуть от его пытливого взора.

[…]

Говоря по правде, даже теперь, по прошествии трех лет, когда я пишу эти воспоминания, мне представляется невозможным оценить вклад Людвига Ш. в постановку «Тристана». Кульминацией его деятельности явился выход в третьем акте моей драмы, где действие достигает своего апогея, где музыка превращается в хаос, передавая гамму чувств от высшей степени любовного трепета до стремления к смерти…